приглашает Борис Филановский
Казалось бы, чего проще — исполнить "Из еврейской народной поэзии" (1948) Дмитрия Шостаковича вместе с "Русской тетрадью" (1967) Валерия Гаврилина. Ан нет. Десять лет Алексей Гориболь хотел сделать эту гениальную простоту в Филармонии, и десять лет Филармония не пущала. Там явно были не в восторге от богатого конфликта, который сулило лобовое столкновение русской и еврейской тематики.
В советской музыке так сложилось: поскреби русского — и найдешь еврея. А евреев за что не любят? За взгляд со стороны. Эзопов язык, иносказание, гротеск, чтение между нот — во многом еврейские штучки. Чуть какой двойной смысл или там работа с мелосом титульной нации — сразу что-то еврейское вылезает. И ты уже немного еврей. Чисто технически.
Шостакович, советский классик излома и гротеска, понимал этот механизм как никто. В инструментальной музыке он, не думая ни о каком еврейском колорите, выдавал такие фрагменты, которые не оставляли сомнений насчет своей национальной принадлежности и вместе с тем не имели к ней никакого отношения. А тут мало того что еврейским методом, так еще и про евреев. Понятно, почему у опуса Шостаковича полвека сложной судьбы: Филармония, так сказать, не пущала.
А Гаврилин стремился быть только лириком, без всякого гротеска. Можно понимать это и так, что он хотел расовой чистоты для своей музыки, в известном смысле хотел быть русским и более никем. Для эпохи Шостаковича — довольно трагичное желание. Когда кругом писали музыку с двойным дном и шагали пятой колонной, а сверху полоскался казенный интернационализм, национальный эскапизм Гаврилина оборачивался эстетическим, и наоборот.
Тут еще важен двадцатилетний интервал между 48-м и 67-м, сталинским ампиром и хрущевкой, двумя разными дружбами народов.
Шостакович рисует картины местечка и портреты его обитателей, но у него получается музыка про всех нас. Почему? Во-первых, она у него всегда такая получалась. Во-вторых, на ней уже наросла традиция так слышать. В-третьих, в этой стране каждый немного еврей, даже если и не композитор. Под таким государством ворочаться, с фактической чертой оседлости и отчуждением власти,— поневоле объевреишься.
У Гаврилина всеобщность из другого вырастает. Композитор сознательно упирает на частную жизнь своих героинь. Но какая же частная жизнь у "человека из народа"? Эстетически — уж точно никакой. Потому что она может уложиться только в традиционные фольклорные формы. А они скорее скрывают, маскируют личное чувство. Взять хотя бы плакальщиц на похоронах или плач невесты: строго дозированное ритуальное горе по доверенности — другим или себе. Пронзительный гаврилинский сюжет разыгрывается между нестерпимым желанием прокричать о боли и утрате и возможностью сделать это только в жанровых рамках. И тут уже все мы немного русские.
Санкт-Петербург, Малый зал Филармонии, 25 сентября, 19.00