концерт симфоническая музыка
Концертом Российского национального оркестра в Большом зале консерватории открылся очередной сезон Московской филармонии. Михаил Плетнев решил программу этого концерта в монографическом ключе, полностью посвятив его симфонической музыке Мендельсона. He самые репертуарные по нашим условиям партитуры романтической эпохи дали тем не менее PHO возможность начать сезон обезоруживающе ярко. Рассказывает СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Мендельсон был выбран ради круглой даты (160-летие со дня смерти, отмечаемое в этом году), по крайней мере такова была формальная причина. Впрочем, воодушевленность (если не сказать пыл), с которой оркестр наполнял действием чудную механику сыгранных в первом отделении мендельсоновских концертных увертюр, от всего формально-датского была предельно далека. Даже зная за Михаилом Плетневым любовь к симфонической музыке романтизма, после его Чайковского или же кого-нибудь вроде Сибелиуса все-таки немного сложно было представить себе с его стороны такую искреннюю и сердечную увлеченность именно музыкой Мендельсона. Музыкой чувствительной, щедрой на живописные эффекты, на не всегда глубокомысленные, но берущие за душу музыкальные фразы, и притом безукоризненно красивой и ясной.
Такой Мендельсон, которого показал в этот раз РНО, не допускал и намека на обычное, слегка снисходительное отношение, причем начиная с двух сыгранных в первую очередь увертюр, прямолинейная описательность которых могла бы показаться несколько наивной,— "Морская тишь и счастливое плавание" и "Гебриды, или Фингалова пещера". В первом случае имелись в виду не только маринистические впечатления самого композитора, но и литература (два стихотворения Гете пейзажно-морской тематики). Во втором литературная аура еще более существенна; кельтический герой Фингал — это персонаж "Песен Оссиана", псевдоэпоса, сфабрикованного языковедом Макферсоном и по иронии судьбы ставшего действительно одним из очень важных для романтизма текстов.
РНО же играл эти вещи хоть и зрело, даже, может быть, учено по концепции, но в то же самое время подкупал свежестью и открытостью драматургии. Хирургическая точность интонаций, какая-то обостренная красота звука (лощеные скрипки, аккуратнейшие деревянные духовые) сопутствовали очень непосредственной, очень невыдуманной театральности музыки. Градус этой театральности вдобавок был найден таким образом, чтобы внимание слушателя не отпускать ни на секунду: отвлекшись от сочной буквальности рисуемых образов, можно было обратить внимание, как мастерски тебе при этом демонстрируют эрудицию и беспокойный вкус Мендельсона. При столь внимательном прочтении, которое, самозабвенно трудясь, обнаруживал оркестр в той же увертюре "Морская тишь и счастливое плавание", можно было расслышать хоть отголоски громогласных "стихийных" эпизодов из ораторий Генделя, хоть грацию и изящество скерцо симфоний Бетховена, хоть даже и предугаданные вагнеровские фрагменты.
Не обошли вниманием и самую, вероятно, известную партитуру Мендельсона — его музыку ко "Сну в летнюю ночь" Шекспира, которой мы обязаны тем, что и принято называть маршем Мендельсона. Из этого цикла оркестр сыграл скерцо, удивившее публику задорной виртуозностью струнников, и увертюру, где умело и технично поданное сочетание маскарадности и лиризма, иронической укрупненности и тончайших нюансов едва ли не перевесило впечатление от еще одного крупного симфонического опуса, который составил второе отделение концерта.
Это была Пятая симфония Мендельсона, названная Реформационной за замысел отметить ею 300-летие лютеровской Реформации и Лютеранской церкви. Симфонию РНО играл опять-таки очень адекватно самому произведению — величественно, мощно, целомудренно, мастерски подчеркивая все аллюзии на хоральный репертуар и на Баха. Однако не в смысле сравнительного качества, а в смысле обаяния изящество увертюр из первого отделения показалось более запоминающимся.