Отец

Маша не хотела просыпаться в школу. Я не ожидал от нее этого: столько ждать этого дня — и теперь так бездарно спать за полтора часа до начала линейки.

Я, впрочем, тоже бездарно спал за полтора часа до начала линейки, хотя тоже так ждал этого дня. Но я-то, допустим, просто перенервничал. Наконец проснувшись, я подумал, что она, может быть, ведь тоже.

Машу растолкал Ваня, которому никуда не надо было спешить в этот день: детский сад у него начинался только завтра. Но его подняла из кровати мысль о сюрпризе, который я ему пообещал в обмен на лояльность в тот момент, когда Маше на линейке будут дарить подарки, а он при этом будет совершенно ни при чем.

Ваня был какой-то тихий. В Маше-то я не заметил никаких перемен, кроме одной: раньше она в полном бессилии десять минут стояла перед шкафом с одеждой, в недоумении, что ей надеть сегодня, а теперь провела там не меньше четверти часа, прежде чем ее мама выдала ей платье и туфельки, а потом еще одни собственно такие же — как сменную обувь.

Окончательно проснувшись, я все-таки страшно разволновался. И я тоже какое-то время простоял перед шкафом с одеждой. Я пытался вспомнить, каким было мое первое сентября — и вспоминал только вселенскую тоску, с какой входил, оглядываясь на родителей, в огромный пустой класс. Он был пустым, потому что я постарался войти первым, чтобы занять местечко получше.

Вспомнив все это, я решил научить мою девочку жить в этом безумном мире. Я спросил ее, где она хочет сидеть.

— А где лучше? — спросила Маша.

— У окна,— твердо сказал я безо всякой уверенности.

Я всегда сидел в разных местах в разных классах, потому что у меня часто менялись взгляды на то, где лучше сидеть.

— Конечно, у окна. Надо придти и занять место у окна,— сказал я.

И всю дорогу, пока мы ехали, пока я выходил из машины, чтобы купить букет цветов учительнице, пока выбирал его, я думал только о том, что надо помочь ей занять место у окна.

Букет я выбрал не очень большой, потому что внезапно и даже с какой-то оторопью вспомнил еще одну вещь: когда я пошел в первый класс, мама вручила мне огромный букет гладиолусов, который от души и из лучших чувств нарезала у нас на участке и от которого у меня сразу начали отваливаться руки. Это было просто невыносимо, и теперь я был счастлив, что с самого дна подсознания у меня в самый нужный момент выскочило, как пузырек кислорода на поверхность воды, такое полезное воспоминание, и я, тоже от души, чуть не совершил страшной ошибки, поддавшись первому порыву на всякий случай скупить все цветы этого магазина.

Класс оказался небольшой, и кроме учительницы никого еще не было. То есть мы и теперь были первыми. Я очень удивился, потому что был уверен, что занятия уже начались. Это все были нервы.

Учительница мне понравилась. Она не была молода, но и не выглядела так, как я бы не хотел, чтобы она выглядела. То есть, чтобы при взгляде на нее Маше в голову лезли ненужные мысли, вроде таких: "Боже, как скоротечна жизнь..." и "что же время делает с людьми..." У нее в жизни не должно быть ничего, что утром убавляло бы оптимизма при мысли о том, что ей опять надо идти в школу.

Учительница разрешила сесть у окна, Маша села и готова была, кажется, начать учиться. Но впереди была линейка. Тут пришли, по-моему, сразу все остальные ученики и начали занимать места. Мы с Машей обменивались понимающими снисходительными взглядами.

Дети порепетировали стихи, которые им дали выучить накануне, и парами пошли на линейку. Маша взяла за руку мальчика из нашего дома, которого хорошо знала. И мальчик был что надо: занимается у-шу. Все пока складывалось как нельзя лучше.

На линейке вдруг проявил признаки волнения Ваня. Он ни на шаг не отходил от меня, пронзительно глядя снизу вверх своими васильковыми глазами с этими огромными, как крылья австралийских бабочек, ресницами, и ничего не говорил.

— Тебе плохо? — спрашивал я.

— Нет,— отвечал он.— Я думаю.

— Да не думай ты ни о чем,— советовал я.

— Не могу,— говорил он.

Но о чем именно он думал, так и не сказал. Но мне кажется, не о сюрпризе. О сюрпризе так не думают. Он думал о чем-то более долговечном или даже о вечном.

Тут ко мне подошла Алена и сказала:

— Там сейчас решали, кого одиннадцатиклассник понесет на плече с колокольчиком. Это не Маша!

— А кто же? — искренне удивился я.

— Другая девочка,— сказала Алена.

— Ну, значит, ей повезло больше,— пожал я плечами.

На самом деле я чудовищно расстроился. Я знал, как Маша хотела этого. Она говорила мне. И я знал, что у нее много шансов, потому что первый класс в их школе получился маленький и в нем всего три девочки. У Маши был хороший шанс. И вот ей не дали его использовать.

Я посмотрел на Машу, упиравшуюся носочками туфель в надпись "1-й класс", написанную мелом на асфальте, и мне стало отчаянно жалко ее. Мне даже плакать хотелось. Я уже проклинал себя за то, что привел ее сюда.

И дело было совсем не в колокольчике. Я думал о том, что я теряю эту девочку, о том, что она совсем взрослая в этом разительно красивом синем пальто, и о том, что ее ждет в этой беспощадной и бессмысленной жизни и что она об этом даже не подозревает, бедная... В общем, я думал о том, о чем, наверное, думала, когда смотрела на меня первого сентября, моя мама, и о чем, так или иначе, думают все родители, провожая детей в первый класс.

Линейка началась, через некоторое время я заметил, что после выступления учительницы, которая тоже была для кого-то первой лет пятьдесят пять назад, девочка, которой доверили посидеть на плече у старшеклассника, подбежала к ней и подарила ей цветы. Это было уже слишком. Цветы бы точно могла подарить и Маша.

Потом одиннадцатиклассники стали надевать первоклассникам на грудь оранжевые банты с маленькими колокольчиками. И я с ужасом обратил внимание на то, что всем надели банты, а Маше — нет. Я крикнул, но меня не услышали. Алена в это время уже побежала к учительнице, и та, удивившись, что у Маши нет банта, отдала ей свой. На Маше лица не было. Это именно так называется: лица не было. Первого сентября на линейке на ней лица не было.

Когда после линейки я взял ее за руку, чтобы отвести в класс, то осторожно спросил ее: "Ну, как ты?"

— Мне это не понравилось,— тихо сказала она, и вдруг из глаз ее полились слезы.

Она не рыдала навзрыд, а только шла и тихо говорила: "Мне это не понравилось. Мне это очень не понравилось".

И из глаз ее лились слезы.

Я понимал, что она имеет в виду. Мне это тоже не понравилось. Она столько мечтала об этом дне, столько раз представляла его, мы столько рассказывали ей про первое сентября... Она так надеялась, что это будет лучший день в ее жизни, она, наверное, была даже уверена в том, что это будет так. И ей не понравилось!

Я готов был повеситься. Я говорил себе, что не надо было готовить ее к тому, что это будет счастье. Надо было готовить к тому, чем это и было — к реальной жизни, когда ты можешь остаться без оранжевого банта, имея на него все права, и когда вместо тебя симпатичный парень сажает на плечо совсем другую девочку.

Мне так хотелось, чтобы этот день был счастьем. Хотя бы это утро.

Еще утром я думал, что все, что зависит от меня, я для этого сделал. Теперь я так не думал.

За ними закрылись двери класса, нас попросили забрать Машу через три часа.

Я подарил Ване замок черепашек-ниндзя. Он очень давно умолял меня купить его.

— А Маше что? — спросил он.

Я удивился, потому что не думал, что именно эта мысль придет ему в голову при виде замка. Тем более что он заметил, конечно, что на линейке каждому первокласснику вручили еще по пакетику со школьными принадлежностями.

— Почему ты спросил об этом? — поинтересовался я.

— Потому что она плакала,— сказал он.

Мы поехали в магазин и купили Маше Рататуя, чудесного зверя, мягкую игрушку, о которой она начала мечтать с тех пор как посмотрела мультфильм "Рататуй", в котором, правда, Рататуем называлось драматичное блюдо высокой французской кухни.

Мы не встретили Машу на выходе из школы. Она сама нас встретила.

— Папа, мне так понравилось! — воскликнула она.— Я получила пятерку!

— За что?! — обрадовался я.

— За рисование! И я правильно написала свою фамилию!

— Пять баллов, Маша! — крикнул я.— Пять баллов!

— И я подарила директору начальных классов букет цветов,— сообщила Маша.— И поздравила ее.

— Что ты ей пожелала? — спросил я, цепенея от охватившего меня восторга.

— Чтобы она не болела,— сказала Маша.

— Здорово! — еще больше обрадовался я.— Очень здорово.

— А линейка мне очень не понравилась,— сказала Маша.