фестиваль комикс
В рамках проходящего в Петербурге международного фестиваля рисованных историй "Бум комиксов" в Музее Достоевского выставили комикс знаменитого японского рисовальщика, отца анимэ Тезуки Осаму "Преступление и наказание" (1954). Комментирует МИХАИЛ Ъ-ТРОФИМЕНКОВ.
Среди символов западной "бездуховности" уже полвека лидируют дайджесты русской литературной классики. Принято морщиться: разве могут считаться образованными янки, знающие "Войну и мир" по 150-страничному пересказу. По контрасту с диким Западом отношение к русской классике в Японии казалось почти молитвенным. И "Капитанскую дочку" на японский перевели едва ли не раньше, чем в Европе. И великий Акира Куросава, хоть и перенес действие "Идиота" (1951) и "На дне" (1957) в Японию, максимально уважал дух оригинала. Но эту евразийскую гармонию компрометирует "Библиотека мировой классики в комиксах", фундаментальная для японского масскульта сенсация конца 1950-х. По сравнению с ней любой американский дайджест покажется лекцией Юрия Лотмана.
Тезука Осаму, который в 1963 году создаст первый в Японии культовый анимэ-сериал "Мощный атом", запуска "Библиотеки" не дожидался. Еще в 1949 году он переложил на язык комикса "Фауста", в начале 1950-х для собственного удовольствия, урывая время на работу в поездах,— "Преступление и наказание". Перед иконой Достоевского он бьет положенные ритуальные поклоны: в самом деле не может же исказить суть шедевра человек, который в любительском спектакле по роману сыграл важную роль "второго маляра".
Тезука Осаму исходил из того, что послевоенная Япония как две капли воды похожа на Россию 1860-х. Допустим. Но хорошенький же, однако, у японских интеллектуалов образ России, если освобождение крестьян они приравнивают к мировой войне, атомной бомбардировке и оккупации.
Эстетику комикса можно противопоставить американской традиции. Но не потому, что Тезука Осаму вдохновлялся гравюрами Утамару. Раскольников, шкет с хохолком,— вылитый Тантан, герой французских комиксов 1920-х годов. Зато городская толпа, хотя над ней возвышаются то ли клобуки, то ли папахи каких-то бородачей,— диснеевская массовка: утята, а не люди. Японская специфика в том, что утят, очевидно в силу островной перенаселенности, не счесть. В кульминационной сцене покаяния они слипаются в мечущийся, кудахчущий, взлетающий в панике на фонарные столбы комок. Достоевский же по-японски звучит так: "Он лижет землю!", "Ба-бах!", "На наш город напали разбойники!", "Пиф-паф!", "Бу-бу-бум!".
Такая странная реакция на покаяние — не результат коллективного умопомешательства. Просто по толпе как раз открыли ураганный огонь с крыш боевики Свидригайлова, самого русского из персонажей. Пижонский шарф и фуражку он одолжил у Остапа Бендера и переквалифицировался в атамана анархистов-якудза. По приговору народного трибунала убил некую "помещицу Марфу". Похоже, художник перепутал Свидригайлова со Ставрогиным: в конце концов, какая разница, что тот педофил, что этот.
Упаковка романа в 140 рисованных полос превращает его в абсурдистский сон. Мармеладов гибнет под копытами той самой лошади, сцена истязания которой мучила Раскольникова. Философию Свидригайлова иллюстрируют летящие на огонь бабочки со статями стриптизерок. Статья Раскольникова "О гениях" посвящена Гитлеру. Сталину и генералу Эйзенхауэру. Но, конечно, все это пустяки по сравнению с тем, что выставка доказала: вся культура анимэ вышла из прохудившегося пальто Раскольникова.