Милитаризация Европы как стратегия

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Накануне визита в Китай на саммит Шанхайской организации сотрудничества (ШОС) президент РФ Владимир Путин в интервью агентству «Синьхуа» заявил, что в Европе «закладывают курс на ремилитаризацию континента». В самой Европе этого фактически и не скрывают, но предпочитают использовать слово «безопасность», которая уже перестала быть термином стратегий и доктрин и стала рабочим языком политики. На нем сегодня оправдывают радикальную перенастройку экономической повестки: то, что в «мирные» годы вызывало бы ожесточенные споры,— перенос расходов с социальной сферы на оборону, жесткая бюджетная дисциплина, сворачивание избыточных программ, ужесточение регуляторики. Все это подается как неизбежная цена защиты.

Безопасность становится синонимом управляемой милитаризации; милитаризация — каркасом новой политэкономии.

Ставка не на «заливание» оборонно-промышленного комплекса ради краткосрочного спроса, а на дисциплину и структурное перестроение: не раздать, а собрать; не нарастить потребление, а увеличить мощность. Отсюда — переход к серии вместо штучных партий, унификация стандартов, длинные контракты, «замыкание» финансовых потоков внутри собственных цепочек.

Это и есть поворот от логики глобализации к государственному строительству через экономику. Речь уже не о саморегуляции рынков и автономии корпораций, а о дирижировании приоритетами: государство задает направления для бизнеса, перенаправляет капитал и цепочки через санкции, экспортный контроль, стандарты и спецификации, госгарантии, субсидии, страхование и «единый кошелек». Взамен бизнес получает гарантированный спрос, длинные контракты, удешевленный капитал, налоговые стимулы, регуляторные исключения и приоритетный доступ к ресурсам — и принимает встречные обязательства: локализовать компетенции, работать по унифицированным стандартам, вскрывать узкие места и быстро перенастраивать мощности под мобилизационные приоритеты.

Именно такой контур — общие стандарты, совместные закупки, большая серия и согласованное планирование — описан в докладе Марио Драги для Еврокомиссии как условие восстановления материальной базы европейской мощи.

Там же признано «структурное недоинвестирование» и обозначен ориентир дополнительных вложений к 2030 году (часто называют диапазон €750–800 млрд в год) вместе с общеевропейскими долговыми инструментами, без которых серия и локализация не сходятся.

Эта логика легла в основу ReArm Europe/Readiness 2030: новый пакет закрепляет совместные закупки, наращивание мощностей ОПК и общий долг как ключевой механизм финансирования — с ориентиром мобилизации до €800 млрд в год — прямое продолжение линии, заданной в докладе Драги.

В недавнем выступлении 2025 года Марио Драги переводит техкаркас в политический регистр: иллюзия, будто «один лишь размер экономики гарантирует силу», больше не работает; порядок действий таков — сначала координация и стандарты, затем деньги, иначе бюджеты теряются в национальных процедурах и спецификациях. Отсюда и тезис о необходимости общих долговых инструментов под крупные проекты в обороне, энергетике и технологиях.

Политическую рамку этому ранее задал в Сорбонне президент Франции Эмманюэль Макрон: стратегическая автономия — не изоляция, а право Европы самостоятельно сокращать опасные зависимости и задавать темп модернизации — от полупроводников и критического сырья до безопасности цепочек. Иными словами, перевод автономии из символов в практику — через стандартизацию, совместные закупки и локализацию критически важного производства.

Но мобилизационная схема Европы не работает без образа противника. В нынешней европейской политике эта роль институционально закреплена за Россией.

«Сдерживание Москвы» — не лозунг, а механизм мобилизации бюджетов, ускоритель оборонных программ и рычаг смены политэкономической модели — от социал-либерального компромисса к административно управляемой логике милитаризации.

Образ угрозы цементирует консенсус и открывает доступ к инструментам, которые в «мирное» время были бы политически невозможны.

Отсюда — прагматика части столиц: «продлить» конфигурацию конфликта на Украине или зафиксировать ее в форме «заморозки» с периодическими всплесками напряженности.

Долгий мир, тем более при потенциальных договоренностях Москвы и Вашингтона, снял бы риторику чрезвычайности и обнажил слабые места, сегодня маскируемые мобилизацией: стагнацию индустриальной базы, энергетические узкие горлышки, технологические зависимости от США и Восточной Азии, фискальные ограничения, демографическое старение и трещины социальной модели.

Показательно и «политическое признание» в национальных дебатах: канцлер Германии Фридрих Мерц говорит о границах государства всеобщего благосостояния — действующий объем социальных выплат «больше нельзя себе позволить». Это маркер новой иерархии приоритетов, где безопасность предшествует комфорту.

Верхний, жесткий слой этой архитектуры — консолидация.

Речь о сокращении дублей и фрагментации, когда два с лишним десятка национальных программ конкурируют за одни и те же мощности и кадры. Нормализуется укрупнение цепочек, появление «якорных» производителей, панъевропейская книга заказов и, в пределе, режим «единого покупателя» по отдельным номенклатурам. Иначе масштаб не собрать: стандарт не закрепить, цикл не ускорить, издержки не снизить.

Консолидация касается не только крупнейших подрядчиков, но и второго/третьего эшелонов: это уже не цеховая экономика, а перераспределение власти.

Кто контролирует узлы цепочки, тот задает стандарт и получает право политического арбитража. Здесь речь не о сметах и окупаемости. Речь о контроле над центрами решений: кто допускается на рынок, кто владеет критическими компонентами, кто может открывать и закрывать каналы. Из этого складывается механизм наднациональной дисциплины.

Так милитаризация через консолидацию конструирует по форме функциональную «квазифедерацию» — с общими стандартами, общими подрядчиками и централизующейся книгой заказов, где проступает тень старых и, как показывает история, очень опасных имперских инстинктов Европы. Режим «единого покупателя» переносит часть де-факто суверенных рычагов на наднациональный уровень. Эта сборка — не теоретический выбор, а условие выживания специфической европейской элиты.

С 1960-х в ЕС выращивался собственный менеджериальный класс — плоская бюрократическая «горизонталь», которая направляла потоки капитала, распределяла ренту и закрепляла правила, удобные для ключевых бенефициаров. Для нее военная политэкономия — способ удержать управленческий контроль в момент, когда прежний баланс не выдерживает нагрузки. Так рождаются «секьюрократы»: их легитимность проистекает не из распределения благ, а из управления обороной, режимом безопасности и эксплуатации «чрезвычайного положения».

Украинский кейс для них — тлеющий, но незатухающий конфликт, удерживающий высокий градус угрозы, необходимый для легитимации централизации контроля и мобилизации.

В этой конструкции у евробюрократов есть и тактические союзники. Великобритания, проходящая собственный цикл социальных и экономических издержек, заинтересована в режиме «жесткой безопасности» как дисциплинирующем нарративе, объясняющем болезненную перенастройку, столь необходимую для выживания элит. По ту сторону Атлантики — части вашингтонского истеблишмента вокруг Демократической партии, потерпевшей поражение и теряющей аппаратные рычаги на фоне «зачисток» администрацией Трампа: им также нужен внешний контур мобилизации, чтобы сохранить влияние в полураспадающейся конфигурации.

Возникает вопрос: ведет ли это к «единому государству»? Формально — нет. Фактически — складывается секторальная государственность Союза: в обороне, стандартах, инфраструктурах и финансировании крупных проектов возникают общие инструменты и обязательства, работающие как элементы единого центра.

Это не конституционный рывок, а функциональный федерализм — способность действовать как целое там, где иначе Европа проигрывает по скорости и масштабу. В этом смысле сорбоннская «автономия» перестает быть лозунгом и становится технологией — уплотнением компетенций в зонах, где решают темп и серия.

Понять, заработал ли жесткий курс оборонного политэкономического менеджмента Европы, можно по признакам «с земли»:

• сокращается ли путь от задания до поставки;
• растет ли доля совместных закупок и общих НИОКР;
• остается ли большая часть заказов внутри ЕС;
• увеличиваются ли устойчивые объемы выпуска по боеприпасам и ПВО;
• исчезают ли узкие места благодаря унификации стандартов, консолидации контуров и синхронизированным графикам.

Если ответы — «да», язык милитаризации действительно превратился в механизм жесткой экономии и индустриальной мобилизации: комфорт уступает мощности, а «сдерживание России» из рамки согласования превращается в фактор реального риска.

В этом и главный вызов для России: даже если европейская индустриализация буксует и мощности вводятся с перебоями, сам факт, что милитаризация стала для глобалистских элит единственной технологией выживания, означает устойчивость курса. Рассматривать его следует не как временную риторику, а как структурную угрозу, требующую долгосрочного ответа.

Олег Яновский, преподаватель кафедры политической теории МГИМО, член Совета по внешней и оборонной политике