В "Сентиментальной истории науки" Никола Витковски убедительно доказывает, что великие ученые тоже люди. Анне Наринской это утверждение кажется банальным, а рассказанные Витковски истории — занятными.
На последней странице обложки автор обозначен как "профессор физики". Но в предисловии Никола Витковски представляет себя читателю не как кабинетного червя, а как искателя приключений — рассказывает, что участвовал в экспедиции, разыскивавшей в экваториальной Латинской Америке "мифическое дерево тауни, сок которого играл ключевую роль в инициации шаманов". Вкусив сока и перекорчившись в болезненных судорогах, человек начинает "думать, как стрела, и видеть ягуара". После долгих поисков экспедиция нашла тауни, и в ожидании новых ярких ощущений Витковский наблюдал, как из надреза на стволе потекла "мутная жидкость, окрасившаяся, спустя несколько секунд, в кирпично-красный цвет". Тут энтузиазм ученого поостыл, и вместо того, чтобы отведать чудодейственного сока дерева, он "удовольствовался тем, что немного пожевал кусочки коры". В результате — никакого ягуара.
К великим и менее великим ученым, которых он описывает в своей книге, Витковский взыскательнее, чем к себе. От них всех он требует, чтобы они как раз "видели ягуара". Его волнуют "фантастичные" моменты в их карьере (и такие же — в личной жизни).
Это вполне объяснимо и совсем не ново. Примерно с 70-х годов прошлого века начало набирать силу представление о науке, как о вещи хоть и нужной, но непоправимо сложной и скучной. И потому нуждающейся в упрощении или даже превращении в аттракцион для того, чтобы мы обратили на нее благосклонное внимание.
В основном — и особенно в СССР, стране победивших физиков,— популяризация науки сводилось к "занимательному" изложению ее принципов с приложением рецептуры опытов-фокусов, выполнимых в домашних условиях. Как раз в 60-70-х новый успех пришел к старым "занимательным" книжкам для юношества Якова Перельмана. А для взрослых массовые журналы про всякие науки "и жизнь" печатали статьи, осуществлявшие смычку науки и быта.
В "Сентиментальной истории науки" Никола Витковски разрабатывает другую сторону "занимательности" науки. Он рассказывает о "занимательных" ученых. Правда, на этом фронте война вроде бы давно уже выиграна — портрет высунувшего язык Эйнштейна столько раз воспроизводили на футболках и рекламах всего чего угодно, что в глазах многих создатель специальной и общей теории относительности предстает в первую очередь умилительным фриком, а уж только потом прозревшим устройство вселенной гением.
Рассказы Витковски про ученых — это в принципе варианты того самого портрета Эйнштейна. Ньютон ему интересен как алхимик, знаменитый ботаник Эме Бонплан — как возможный любовник императрицы Жозефины, изобретатель громоотвода Бенджамин Франклин — как комический персонаж, которого чуть не убило током, которым он хотел убить индюшку к Рождеству. Такой подход, признаемся, и есть обывательский взгляд на ученых и на науку.
Признавшись в этом и сделав соответствующее моменту серьезное лицо, признаемся также, что сами мы по большей части — обыватели и именно такие штучки нам интересны. И из всего, что говорится о достижениях того же Бонплана, исследовавшего южноамериканскую сельву вместе с Александром фон Гумбольтом, наиболее запоминающейся оказывается фраза, равнодушно-презрительно брошенная ему — триумфально вернувшемуся с Амазонки — императором Наполеоном: "А? Вы занимаетесь ботаникой? Моя жена тоже любит растения". В результате мы имеем выведенную Бонпланом бело-пурпурную розу, называющуюся Josephina imperatrix.
О ботанике из книги Витковски мы вообще узнаем много неожиданного. В конце XVIII века эта наука считалась в Англии якобинской — потому что феминистской. (Дамы, проводившие много времени за садовыми работами, часто увлекались ботаникой уже серьезно.) И совершенно неприличной: консервативный поэт Ричард Полуэл написал поэму, в героине которой угадывалась увлекавшаяся ботаникой и правами женщин Мэри Уолстонкрафт (будущая мать Мэри Шелли). Там есть такие слова про занимающихся естествознанием женщин: "...млеют в восторге, смотря на разврат у растений, раскрыв похотливо их органы для размноженья... жадно глядят на пыльцу — их она возбуждает".
Или вот — про одного из основоположников эмбриологии и исследователя системы кровообращения Уильяма Гарвея. Он часто привлекался как эксперт в бесчисленных во времена короля Якова процессах над колдунами и ведьмами. Однажды Гарвей отправился к старухе, подозреваемой в колдовстве, представился магом и попросил ее показать своего домашнего демона. Та налила в блюдечко молоко, и из-под сундука тотчас выползла громадная жаба и стала его лакать. Гарвей улучил момент, когда старуха вышла, "ухватил тварь пинцетом, который держал наготове, а скальпелем, который тоже приготовил, вскрыл ей живот. Он исследовал ее внутренности, не обнаружив никаких отличий от тех же органов других жаб, пришел к выводу, что это самая обыкновенная жаба". Вернувшаяся старуха, увидев, что у ее демона вспорото брюхо, вцепилась самозваному магу в глаза...
Так что, сами видите — вполне занимательно.