Чем сильнее в стране насаждается патриотизм, тем больше в ней обнаруживается изменников Родины. Ими становятся все те, кто не испытывает должного, с точки зрения власти, патриотизма. Живущий в Германии писатель Сергей Болмат, напротив, считает, что в условиях диктатуры измена становится чуть ли не единственным средством осуществления гражданских прав.
В Потсдаме, на площади Народного единства, стоит памятник Неизвестному дезертиру. Автор его — турецкий скульптор Мехмет Аксой. Монумент представляет собой мраморную глыбу, из середины которой как бы вынута убегающая человеческая фигура, оставившая на камне след руки, тень головы, и каменная громада раскалывается пополам сверху донизу от этого движения.
Памятников на эту тему в Германии несколько — в Геттингене, в Брауншвайге, в Марбурге. Иными словами, речь в данном случае вряд ли может идти об отдельном эффектном жесте, скорее эти монументы — свидетельство определенной тенденции по отношению к собственной истории.
Недавно мне в руки попалась автобиография Сигизмунда Дичбалиса "Зигзаги судьбы". Автор этих воспоминаний вырос в довоенном Ленинграде, был комсомольцем, спортсменом, работал на заводе. В 1941 году он добровольцем ушел на фронт, попал в плен, стал солдатом антипартизанского отряда, потом служил в РОА — Русской освободительной армии генерала Власова.
Книгу эту мне посоветовал прочитать отец, ему эти мемуары, в свою очередь, порекомендовал школьный товарищ. Близился День Победы — 9 Мая, и между моим отцом и его одноклассниками, друзьями и друзьями одноклассников завязалась ожесточенная электронная перепалка по поводу долга, чести, предательства и измены. Само собой, все участники этой дискуссии так или иначе пережили войну — кто на фронте, кто в тылу. Письма летали из Австралии в Дюссельдорф, из Нью-Йорка в Петербург. В конце концов эти люди, дружившие между собой много десятков лет, переругались в пух и прах, насмерть и навсегда: оказалось, что вопроса более животрепещущего, чем частная история военного времени, сегодня нет.
Я прочитал книгу. В ней, на мой взгляд, вполне убедительно описан очень сложный процесс индивидуального самоопределения, борьбы личности со стереотипами массового сознания — иными словами, тот трудный и мучительный поиск собственного отношения к жизни, которому, в сущности, и поставлен памятник в Потсдаме.
Среди прочего Дичбалис рассказывает, как в начале осени 1941 года командир подразделения разбудил его на рассвете для того, чтобы сообщить решение однополчан — сдаться наступающим немцам без боя, для того чтобы впоследствии бороться против сталинского режима. Автор отказался, обезоруженный, бежал и через несколько часов сам попал в плен.
Этот эпизод по многим причинам показался мне едва ли не ключевым во всей истории советского комсомольца, ставшего впоследствии австралийским миллионером. Во-первых, речь идет о добровольце, об образцовом гражданине и убежденном стороннике сталинского режима, готовом с оружием в руках защищать Родину. Во-вторых, изменяет Дичбалис в этой ситуации не государству, а однополчанам.
Мне показалось, что эта парадоксальная ситуация наглядно демонстрирует то, что в тоталитарном обществе измена — это не столько предательство, сколько единственно возможный акт свободного волеизъявления.
Чтобы подробно разобраться в этой ситуации, необходимо обратиться к теории общественного договора.
Краеугольным камнем этой теории считается диалог Платона "Критон", в котором приговоренный к смерти Сократ отстаивает право государства на исполнение законов и обязанность всякого гражданина этим законам повиноваться.
Главным аргументом в пользу своей точки зрения Сократ считает свободу передвижения, предоставляемую обществом своим гражданам. "Мы тебя родили, вскормили, воспитали, наделили всевозможными благами — и тебя, и всех остальных граждан,— говорят Сократу воображаемые Законы,— однако мы объявляем, что по желанию любому афинянину, после того как он занесен в гражданский список и познакомился с государственными делами и с нами, Законами, предоставляется возможность, если мы ему не нравимся, взять свое имущество и выселиться куда ему угодно... О том же из вас, кто остается, зная, как мы судим в наших судах и ведем в Государстве прочие дела, мы уже можем утверждать, что он на деле согласился выполнять то, что мы велим".
В этом отрывке приводится самое существенное условие выполнения общественного договора — свобода передвижения. Измена в данном случае возникает только в виде нарушения свободного соглашения свободных сторон.
Со времен Сократа теория гражданских свобод как основного условия выполнения общественного договора не претерпела значительных изменений. Базируется эта теория на стандартных юридических принципах, согласно которым всякое соглашение считается действительным только тогда, когда стороны, вступающие в договор, делают это по доброй воле, без принуждения и в полном сознании, без постороннего влияния.
Именно поэтому право на измену в качестве гарантии общественной свободы обсуждалось юристами на всем протяжении истории общественного договора — главным образом в форме права на восстание. Так, например, в XVI веке группа французских правоведов-кальвинистов, вошедшая в историю под именем "монархоборцев", разработала теорию цареубийства как легитимного ответа на преступную концентрацию власти. Даже такой теоретик тоталитаризма, как Гоббс, в принципе отрицавший не только право на восстание, но и право гражданина на всякое свободное волеизъявление, не санкционированное центральной властью, и сравнивавший антимонархическую литературу с укусом бешеной собаки, утверждал в своем "Левиафане", что "если человек под страхом близкой смерти вынужден нарушить закон — он полностью оправдан, поскольку никакое право не может обязать человека отказаться от самосохранения".
В XVII веке право на восстание в качестве защиты общества от злоупотреблений власти было провозглашено в Англии во времена "славной революции". Оппонент Гоббса Джон Локк считал восстание не только правом, но и обязанностью всякого сознательного гражданина в том случае, если правительство нарушает общественный договор.
В XVIII веке это право вошло в Декларацию независимости США и впоследствии было процитировано в Декларации прав человека и гражданина во времена Французской революции. Тем не менее конституционным, а не только декларативным право на восстание считается сегодня только в трех американских штатах — Нью-Гэмпшире, Теннесси и Северной Каролине. Так, например, в статье 10 конституции штата Нью-Гэмпшир записано, что "доктрина непротивления произволу и насилию власти является абсурдной, рабской и разрушительной по отношению к благополучию и счастью человечества".
Позднее американский анархист Лизандер Спунер в своем памфлете "Нет измены" писал о том, что общественного договора, а соответственно, и предательства не существует изначально по той простой причине, что государство в силу своей анонимности вообще не может быть субъектом соглашения, и что любые соглашения, навязываемые гражданам государственной властью, являются, по его выражению, "словами, брошенными на ветер". Согласно мнению Спунера, уже одна неизбежная зависимость гражданина от государства (как, например, воспитание и образование) делает всякий общественный договор "подобным договору одинокого сумасшедшего с толпой прохожих".
Современные философы, в частности Родерик Лонг и Рональд Дворкин, оспаривают теорию общественного договора на том основании, что государственная юрисдикция на определенной территории тоже может быть поставлена под сомнение и что свобода передвижения не может быть единственной гарантией действительности такого соглашения. Действительно, до сегодняшнего дня всякая свобода передвижения носит скорее условный, декларативный, нежели действительный характер, будучи существенно ограниченной, даже в самых своих развитых формах, всевозможными препонами — не только административными, такими как разного рода разрешения, удостоверения, визы и оговорки, но и финансовыми и бытовыми.
Иными словами, весь ход развития теории социального контракта говорит о том, что нарушение такого договора — то, что в разговорном обиходе называется предательством или изменой — возможно только в условиях предварительной свободной договоренности сторон. В условиях внушения, принуждения и ограничения свобод никакая измена попросту невозможна, всякий отказ от выполнения договора, будь то военная присяга или обыкновенный торговый контракт,— это не измена, а естественное следствие недействительности такого договора.
Поэтому так важно то, что в книге Дичбалиса мы с первых страниц имеем дело с убежденным патриотом. Предателем в первые дни войны этот образцовый платоновский гражданин оказывается не по отношению к своему государству, а по отношению к своему подразделению, к своим ближайшим соратникам, подавляющее большинство которых сделало выбор и решило перейти на сторону противника. (У многих участников войны на памяти должны были еще оставаться призывы большевиков к братанию с немецким пролетариатом.)
В этом случае полемика о свободе воли переносится из разряда правовых ограничений в сферу идейную, эмоциональную. Именно здесь и осуществляются, по сути дела, те репрессии, то идеологическое насилие со стороны государства, которое по разным обстоятельствам невозможно в рамках сугубо административных.
Действительно, пропаганда играет особую роль в обществах, тяготеющих к непрозрачности, закрытости, изоляции. Договор, легитимность которого изначально ставится под сомнение, получает силу только в условиях непрестанного психологического давления, часто в виде ритуализации, сакрализации договора.
В правоведении такое идеологическое давление характеризуется как "недолжное". Чаще всего подобную психологическую обработку можно встретить в судебных делах, связанных с наследством. Определяется она как "психологическое превосходство". Такого рода "психологическое превосходство" — либо в силу психической неадекватности одной из сторон, либо в силу особой подготовленности другой — также может послужить основанием для признания контракта фиктивным. Аналогичным образом недействительным можно признать такой общественный договор, одна из сторон которого стремится к психологическому доминированию при помощи средств идеологического воздействия. Культовый, иррациональный характер общественных отношений есть прямое свидетельство их юридической фиктивности.
Иными словами, договор становится священным именно в силу своей изначальной абсурдности. Пропаганда "священного долга" настойчиво манипулирует квазицерковной риторикой, угрозами, аргументацией от будущего, человеческими слабостями, укорененными в сознании чуть ли не на грамматическом уровне. Именно поэтому сами слова "измена", "предательство", "дезертирство" кажутся окрашенными крайне негативно — человеческая лень, инертность, апатия противоречат всяким изменениям. Тем не менее самый темп сегодняшней жизни обесценивает всякий более или менее долгосрочный контракт в силу непрерывных и требующих постоянного отражения житейских изменений, от которых, собственно, и происходит само слово "измена". Еще Руссо, один из основоположников теории общественного договора, считал, что человека нужно "заставлять быть свободным".
Из этого неизбежно следует, что чем больше принуждения в обществе, чем больше идеологической обработки общественного сознания, чем больше пропагандистских, рекламных механизмов запущено в действие с тем, чтобы лишить человека возможности выбора, привязать его к определенной группе, к массе, к абстрактной политической структуре, тем меньше обязательств у индивидуума перед всякой структурой, стремящейся его свободу ограничить. В крайнем случае тоталитарных режимов тотальная несвобода гражданина полностью и абсолютно освобождает его от какого-либо долга. Именно принципиальная невозможность выбора в такой ситуации делает всякий долг неотменяемым, а потому кафкиански абсурдным.
Абсолютных критериев свободы на сегодняшний день, тем не менее, не существует, и потенциальная зависимость любого человека от общества принципиально не отменяет его гражданской ответственности. Тем не менее можно, вероятно, утверждать, что относительная свобода осуществляется в таком обществе, где она воспринимается не столько как конечное состояние, сколько как вектор общественного развития. Иными словами, то общество делает своих граждан ответственными за собственные поступки, которое последовательно создает и улучшает условия для осуществления их индивидуальных свобод. Такое общество может претендовать на ответственность своих граждан именно в силу свободы выбора параметров этой ответственности. Современный цивилизованный патриот работает в американском концерне, деньги хранит в Швейцарии, прописан в Люксембурге, детей воспитывает в Англии, полгода проводит в Таиланде и не устает хвалить свою родную Голландию. Рекламный же патриотизм — это свидетельство упадка и несостоятельности общества. У Родины из рекламного ролика столько же достоинств, сколько у финансовой пирамиды.
Разумеется, готовых рецептов нет, и каждый по-своему относится и к свободе, и к ответственности перед обществом. Помните советского посланника из фильма Билли Уайлдера "Один, два, три"? "Если я останусь на Западе, то большевики расстреляют мою жену, моих детей, моего брата, моего шурина, моих родителей, мою тещу... Решено, остаюсь".
После войны Дичбалис оказался в американском лагере для военнопленных, женился на немке и уехал в Австралию, где стал успешным частным предпринимателем. Его личная, персональная свобода, которая впервые дала себя знать в годы войны, сумела полностью развиться в условиях свободно выбранного еще в пересыльном лагере, добровольного социального контракта. Его поступок — постепенная эволюция личности от набора заемных стереотипов до самостоятельного индивидуума — лишний раз подтвердил, что в условиях диктатуры измена становится чуть ли не единственным средством осуществления гражданских прав. В этом смысле Советский Союз и нацистская Германия были на редкость схожи, и неудивительно, что те немногие, кто оказался способен и в условиях ожесточенного тоталитаризма быть искренним в первую очередь по отношению к самому себе и к собственной жизни, оказались меж двух фронтов. Судьбы большинства из них сложились трагически. Разница между двумя режимами выяснилась в послевоенное время. В Германии были установлены памятники дезертирам, в России — маршалам. Как всегда, чудовищная бессмысленность колоссальных жертв была объявлена священной, потому что иных способов у государства расплатиться по долгам никогда не было и нет.
Романтически настроенные и, как им самим казалось, вполне просвещенные деспоты ХХ века хотели изменить человека и на манер балетных педагогов выковать за несколько лет новую породу из несовершенного человеческого материала — человека долга.
Со временем выяснилось, однако, что именно несовершенство с его заведомым многообразием и бесконечной изменчивостью стало залогом последующего исторического развития.