Книги

Кадзуо Исигуро. "A pale view of hills"

Написанный в 1982 году дебютный роман Кадзуо Исигуро — в каком-то смысле ключ ко всем его последующим произведениям. Поэтому жалко, что перевели его только сейчас, когда мы уже успели восхититься изяществом построения "Остатка дня", затаить дыхание над "Не отпускай меня" и вдоволь понедоумевать над "Когда мы были сиротами". Но и в "ретроспектном" чтении есть, конечно, свой особый интерес.

Заголовок "A pale view of hills" может — как всегда у Исигуро — отсылать к чему угодно. В том числе к японскому искусству. "Вид на холмы в дымке" — так вполне мог бы называться какой-нибудь пейзаж Хокусая. Но для Исигуро очевидная в его случае идея японскости здесь даже менее важна, чем идея изобразительного искусства. Сам писатель признается, что идеология его книг в каком-то смысле такая же, как у живописи. Только его "картины" — не картины кисти Исигуро. Это картины, написанные его персонажами. "Я хочу, чтобы литературная ткань моих книг передавала искажение, с которым персонаж воспринимает реальность,— сказал писатель в одном из интервью.— Я хочу следовать его логике, пусть даже безумной. Это как в живописи — мир, изображенный на картине, искажен, отражая эмоциональное состояние художника".

Соответственно, те миры, которые представляет нам Исигуро в своих книгах, искажены в соответствии с внутренним состоянием его персонажей. "Меня все меньше интересует то, что происходит в так называемой действительности,— констатирует Исигуро,— меня интересует то, что происходит в голове у персонажа. Вообще-то для таких персонажей, как мои, даже есть название в литературоведении: 'ненадежный рассказчик'. Разница в том, что в случае традиционного 'ненадежного рассказчика' читатель видит зазор между тем, что разыгрывается в его изображаемом мире, и тем, что происходит на самом деле. А я ничего не рассказываю про то, что происходит на самом деле. Мне это не важно".

В этой концептуальной односторонности взгляда, которую так или иначе предлагает нам Исигуро в каждой своей книге, и есть прекрасное отличие его идеи от идеи популярных в последние десять лет кинофильмов, а также книг, по которым они сняты, вроде бы разрабатывающих ту же тематику "альтернативной истории, складывающийся в сознании". Там вся эта альтернативная история — не более чем затяжная экспозиция перед тем, как с удовлетворенным "а на самом деле" предъявить зрителю все карты и привести эту самую историю в соответствие с реальностью, пусть даже неутешительной. Там все оказывается ребусом разной степени дешевости. А у Исигуро — набором таинственных знаков, складывающихся в покрытый дымкой пейзаж сознания.

Но в "A pale view of hills" двадцативосьмилетний на тот момент писатель еще не мог удержаться от того, чтобы снабдить читателя почти полной разгадкой. На одной из последних страниц книги, просто заменив лицо местоимения, автор заставляет разрозненные куски мозаики сложиться в реалистический, хоть и окрашенный в мрачные тона узор. В более поздних романах Исигуро не идет на такие поблажки, предоставляя нам самим разбираться, в какие игры играют его персонажи со своим сознанием и со своею памятью.

Вид на холмы в дымке открывается из окон новостройки на окраине послевоенного Нагасаки, где живет героиня дебютного романа Исигуро Эцуко — она же тот самый "ненадежный рассказчик". Историю своих отношений с обладательницей явно странного, а возможно и темного прошлого Сатико и ее маленькой дочкой героиня рассказывает много лет спустя своей дочери Ники. То есть не рассказывает. Она не рассказывает об этом, глядя на совсем другие холмы. На английские холмы, виднеющиеся за ухоженным садом,— такой вид открывается из окон ее солидного английского дома. Эта нерассказанная история — возможно, слишком простая и слишком какая-то симметричная по сравнению с более поздним Исигуро — уже качает в колыбели тему, ставшую впоследствии для этого писателя стержневой. Тему вины. И хотя здесь все проще: речь идет, как выясняется, просто-напросто о поступках. Реально, физически совершенных. Вывод оказывается таким же, как в поздних книгах Исигуро, где действие неотличимо от намерения. Ничего никогда исправить нельзя.

Джонатан Эймс. "Проснитесь, сэр!"

Как многие яркие современные американские писатели, Джонатан Эймс вырос из газетного колумниста: несколько лет писал заметки о своих детских неврозах и сексуальных проблемах в New York Press, и в итоге поддался уговорам и превратил свой газетный опыт в потрясающе смешной роман. Теперь Эймс — один из главнейших американских юмористов вудиалленовского толка. С романами, впрочем, у него не очень заладилось — повторить успех триумфального "Проснитесь, сэр!" (2004) так и не удалось, зато в избытке имеются телесериалы и комедийные шоу с трансвеститами, а также надежда на счастливое продолжение после удачного начала.

В "Сэре" вообще очень много вудиалленовского: роман написан от лица молодого невротика с кучей сексуальных комплексов, еврея, интеллектуала, алкоголика, да еще и писателя по имени Алан Блэр. Жизнь его вполне налажена (что, кстати, такому типу героев несвойственно), поскольку пару лет назад он поскользнулся и упал на льду перед зданием на Парк-Авеню, а потом сумел найти хорошего адвоката и отсудить себе $250 тыс. Поэтому он может позволить себе слугу Дживса (оммаж Вудхаусу), костюмы из чистой шерсти и побег от строгого еврейского дядюшки в художническую Колонию Роз, где людям искусства создаются оптимальные условия для творчества. Дальше уже начинаются приключения, роковые женщины, сумасшедшие писатели и одержимые писательницы, алкогольные трипы и бесконечные рассуждения о евреях, сексуальности и литературе.

В романе Эймса столько цитат — тут и Вудхаус, и Буковски, и Дон Кихот,— что за ними рискуешь не заметить самого Эймса. Между тем даже слуга Дживс носит тут функцию чисто вспомогательную, он не вмешивается в повествование, как его литературный предшественник, а лишь оттеняет своими почтительными замечаниями великолепную фигуру рассказчика. Тем временем как герой, тот самый Блэр, разворачивается во всей красе, треплется про Фрейда и Юнга, большой американский роман и еврейский гомосексуализм, и в своем невинном внешнем повествовании умудряется так над ними посмеяться, что нельзя удержаться, хохоча вместе с ним.

Кристиан Остер. "Свидания"

Забавно наблюдать за тем, как роман новой волны во Франции сменяется "романом новой новой волны". Кристиан Остер — из последних, то есть очередная надежда французской литературы. Его роман — краткая история героя, который, расставшись с одной девушкой, становится очень несчастлив, назначает ей воображаемые свидания в кафе, пока не встречается с другой девушкой, бывшей женой своего друга, практически моментально влюбляется в нее и становится счастлив. Никаких внутренних мучений, размышлений, страданий, только краткая хроника событий и 15 страниц секса. Отсюда могла бы быть какая-то мораль, но у Остера нет никакой морали — в этом его какое-никакое отличие. С моралью получился бы Эрленд Лу, а так вообще ничего не получается. Но читать приятно: как в замочную щелочку подглядываешь, но угрызений совести никаких. Ходят себе герои, думают, разговаривают, занимаются любовью, решают кроссворды, и на этом, вроде бы, и все.

Дмитрий Горчев. "Милицейское танго"

Петербуржского прозаика Горчева хорошо знают и любят в интернете — и по блогу dimkin.livejournal.com, и по сайту gorchev.lib.ru. И пишет хорошо: задорно, резко, забавно. И рисует неплохо — во всяком случае, обложка с двумя танцующими милиционерами нарисована самим автором. "Милицейское танго" — это сборник коротких городских рассказов, краткая энциклопедия современной городской жизни. В каждом втором рассказе встречается милиционер — конечно, кто еще в этой жизни главный городской герой. Начинается все с рассказа "Телефон" — вольной вариации на тему "Шинели" Гоголя, откуда Горчев, как и все, вырос и продолжается короткими зарисовками на заданные темы: от бомжей до электронной почты. Но при этом в книжке очевидна невозможность вырваться из истории собственной литературы: и митьковской прозы, и Хармса, и того же Гоголя. Виртуальный Горчев оказывается остроумнее и злее: хотя бы ругается на злобу дня и философствует поменьше.