Маша подошла ко мне поздно вечером и прошептала:
— Папа, Витя в детском саду пытался залезть ко мне в трусики.
В глазах у меня потемнело. Вернее, сказать, что у меня в глазах потемнело, будет нечестно. У меня еще отнялись ноги, язык, кровь ударила в голову...
— Когда? — прохрипел я при помощи не ворочающегося языка.
— Когда я спала,— шептала Маша.— Он меня разбудил. Я так больше и не заснула.
Я смог подумать, что и я теперь уже больше никогда, видимо, не усну.
— Он... залез? — я все-таки задал этот вопрос.
— Он пытался,— сказала Маша.— Я проснулась и сказала, что если он не уберет руку, я все расскажу воспитательнице и папе.
— А он?
— Убрал. Потому что я еще треснула его по голове.
— А ты сказала воспитательнице?
— Конечно,— быстро произнесла Маша.
— И что она?
— Возмутилась страшно!
— Я хочу поговорить с ним,— сказал я.— Я очень хочу. Ты не против?
— Я? Я тоже очень хочу, чтобы ты с ним поговорил.
Утром мы пошли в детский сад. Маша шла рядом со мной и гордилась, причем собой, кажется, больше, чем мной. Глаза ее просто светились торжеством справедливости и чувством мести.
Мои глаза ничем не светились. Я просто хотел убить этого мальчика. Я во всех деталях продумал свой разговор с ним. Я все придумал. Я сяду перед ним на корточки, возьму его за руку, сожму ее, не очень пока сильно, и скажу ему примерно следующее: "Витя (имя мальчика изменено до неузнаваемости.— А. К.)! если ты еще когда-нибудь подойдешь к моей дочери, даже если только ты подумаешь об этом..." Тут мой мозг начинал отказывать мне, и я срывался на дикий бессвязный крик. Но потом я все-таки заканчивал: "Так вот, если ты только подумаешь об этом, я приду к тебе, где бы ты ни был, я приду и оторву не только руки, которыми ты пытался залезть Маше в трусики, но и ноги тоже, и еще то, что у тебя в трусиках... Ты понял?!!!"
Ничего более убедительного мне в голову не приходило. То есть разговор предстоял короткий.
Мы пришли в детский сад, Маша сразу заглянула внутрь и сказала:
— О, а Виталик не пришел!
Я подумал, что мальчик-то не дурак. Он понял, что Маша и в самом деле может все сказать своему папе и, наверное, сказался больным. Или что-нибудь еще придумал. Дети ведь чертовски изобретательны, подумал я, невольно вспомнив себя в Машином возрасте.
Интересно, что он придумает назавтра. И что, он вообще, может, перестанет ходить в детский сад? Потому что я-то не перестану.
На следующее утро я опять пошел с Машей в детский сад.
— Здесь? — спросил я ее.
— Да! — сказала она.
Маша присела на корточки и стала раскачиваться вперед-назад, давясь душившим ее смехом.
— Что с тобой, Маша?
— Ничего-ничего,— пыталась успокоиться она.
Я подумал, что у нее началась истерика и что лучше уж теперь она не пойдет в детский сад. И вообще не будет сюда больше ходить, в конце концов ей осталось две недели, а в сентябре она идет в первый класс, потому что время летит быстро. Как-нибудь уж пролетят и эти две недели.
— Папа,— сказала Маша,— давай ты ему сегодня не будешь ничего говорить. Давай посмотрим, как он себя сегодня будет вести. Может, он захочет извиниться.
— Ты правда этого хочешь? — переспросил я.
— Правда,— сказала она.— Правда.
Я согласился. В конце концов, она, возможно, была права. Но у меня все-таки был план. Когда Маша ушла, я подозвал воспитательницу и спросил ее, как такое могло случиться.
Она очень удивилась, выслушав меня:
— Но я ничего этого не видела! И Маша мне ничего не говорила!
— Но она же рассказала, что вы возмутились страшно!
Воспитательница казалась сильно испуганной. Она призналась, что работает воспитательницей вообще-то первую неделю. Могла ведь и от испуга сказать, что Маша ей ничего не говорила.
— Ладно,— сказал я.— Разберемся.
К сожалению, вместо того чтобы разобраться на месте, я уехал в командировку. Но вечером я позвонил Маше и спросил ее, как вел себя Виталик.
— Ты знаешь, хорошо,— сказала она.— Ну, неплохо. Мы старались не вспоминать о случившемся.
Интересно, откуда она выудила эту фразу. Скорее всего, из какого-то сериала на СТС, который она постоянно смотрит.
— Маша,— сказал я,— а почему воспитательница говорит, что ты ей вообще ничего не говорила?
После некоторого молчания я услышал:
— А, да, я забыла ей сказать. Точно-точно.
— Маша,— медленно сказал я,— а что если и всей этой истории, которую ты мне рассказал, тоже не было?
— Почему не было? Была! — Она нисколько, впрочем, не удивилась этому вопросу.
— Или не было?
— Папа, у меня царапина осталась! — крикнула она. — Ты приедешь, я тебе покажу!
Я мигом чуть не потерял сознание, только представив эту царапину и всю эту картину... как она отбивалась от этого насильника...
Я вернулся следующей ночью, она уже спала.
Ее мама удивилась, что дочка так быстро заснула:
— Надо же, еще минуту назад о чем-то с Ваней разговаривала.
— Ты знаешь, что Виталик из детского сада ей в трусики пытался залезть?
— Странно,— задумчиво сказала Алена,— а такой воспитанный мальчик...
— То есть Маша тебе ничего не говорила?
— Нет,— сказала Алена, по-моему, огорченно.— Ни слова.
Я зашел в детскую и сказал:
— Маша, открой глаза, все равно же не спишь.
Она открыла, спустилась со своего верхнего яруса ко мне.
— Покажи мне, пожалуйста, царапину,— попросил я.
Она показала. На правой руке была царапина.
— Но ведь это какая-то другая царапина,— сказал я.— Это не оттуда царапина. Ты что, врешь мне? Ты придумала всю эту историю? Зачем?
— Царапина? — переспросила она и поглядела на нее с таким озадаченным видом, как будто до сих пор эта царапина была там, где надо, и вот совершенно неожиданно перескочила на руку.— А, да. Это же мы с Сашкой бегали наперегонки, и он за меня цеплялся.
— Так зачем ты все это придумала? — спросил я.— Про Витю?
Мне было очень плохо. Я думал, может, она чувствует недостаток моего внимания к ней и вот решила обратить на себя мое внимание, интуитивно почувствовав, что заденет меня больше всего на свете. Или, может, еще что-то случилось в ее жизни. И у меня было ощущение, что случилось нечто непоправимое.
— А это было, папа,— убежденно сказала она.— Я ничего не придумала. Это все было.