фестиваль театр
Сегодня на Чеховском фестивале состоится последняя премьера, которая одновременно завершит и ретроспективу спектаклей Робера Лепажа,— шестичасовая "Трилогия драконов", поставленная больше двадцати лет назад и вошедшая в историю как один из лучших спектаклей второй половины прошлого века. РОБЕР ЛЕПАЖ, ставший безусловным главным героем этого Чеховского фестиваля, ответил на вопросы РОМАНА Ъ-ДОЛЖАНСКОГО.
— Действие "Трилогии драконов" происходит в Европе и Китае, и совершенно очевидно, что Восток притягивает ваше внимание. Откуда это увлечение?
— Мне всегда казалось, что для того, чтобы понять, кто ты на самом деле есть и где ты находишься, надо узнать другие миры и посмотреть на себя как бы оттуда. Когда ты говоришь о другом мире, ты на самом деле раскрываешь самого себя. Китай в "Трилогии драконов" — это мир, который мы плохо знаем, в котором мы никогда не бывали, и поэтому это тот мир, благодаря которому мы что-то понимаем про себя. В 1980-х годах, когда я ставил этот спектакль, попасть в коммунистический Китай было почти невозможно. Поэтому мое знакомство с Востоком началось с Японии. Это очень разные культуры, но не абсолютно разные, потому что одним из истоков японской культуры была все-таки культура китайская.
— Наверняка и японский театр вас привлекал.
— Я потом интересовался и индонезийским театром, и тайским. Но именно японцы в известном смысле воплощают саму идею театра. Они сделали театр каким-то универсальным человеческим опытом и повлияли на весь современный театральный мир, даже на жанр коммерческого мюзикла, каким бы странным это ни показалось. Или возьмем китайскую традиционную оперу: это же и есть та встреча литературы, музыки, танца, пения, игры и даже архитектуры, возможность которой меня так привлекает в театре. Ариана Мнушкина, которая может часами говорить о восточном театре, вообще считает, что истоки сегодняшнего европейского театра следует искать именно в японской театральной культуре. Но и Арто, кстати, говорил, что театр вообще японский феномен.
— А история про двух сестер и их семьи, рассказанная в спектакле, имеет какие-то корни в реальной жизни?
— Это история моей семьи, моей матери и ее двоюродной сестры, которая забеременела в очень юном возрасте и была выдана замуж за одного китайца, который таким образом спас семью от позора. Но, разумеется, развитие истории — плод нашей фантазии, это не документальный спектакль. Мы возобновляли его много раз, спектакль менялся с годами, потому что и зрители тоже меняются. Мне очень интересно, как сегодня воспримут его в Москве.
— В таком случае пора задать вопрос, который принято задавать всем режиссерам, впервые приезжающим на гастроли в Россию: какие у вас ощущения от публики?
— У меня впечатление, что в России сейчас баланс между интересом к театру и кино более здоровый, чем, например, в Англии. Или в Канаде. Я слышал здесь жалобы людей театра, что публика в последние годы стала хуже и глупее, чем раньше. Но мне кажется, что плохой публики не бывает.
— Вы любите комбинировать различные жанры на сцене. А недавно поставили шоу для Цирка дю Солей. Какие у вас остались впечатления от работы в этом жанре?
— Я согласился потому, что они захотели впервые в своей истории поставить нечто приближенное к театру, с историей, характерами, театральным действием. Цирк дю Солей довольно специфическая организация, огромное предприятие с многонациональной командой, громадный бизнес. Но у них очень хороший принцип: мы должны показывать то, что зритель никогда прежде не видел. Это довольно интересно, потому что обычно в сфере коммерческих зрелищ как раз хотят делать то, что уже проверено и наверняка нравится публике. Шоу-бизнес работает с тем, что зрители уже успели полюбить.
Цирк дю Солей дал мне абсолютную свободу, и это была полная противоположность работе, например, в жанре мюзикла, где все расписано и над всем властвует продюсер. Я работал с цирком в Лас-Вегасе, который мне кажется чем-то вроде Флоренции эпохи Ренессанса. Там столько денег, что богачи готовы перекупать художников друг у друга. Это место, где худшие люди мира сидят рядом с лучшими людьми мира. Это место, где ты можешь прийти к продюсеру и сказать: извините, но мне нужен еще миллион долларов — и он тут же тебе его дает. Потому что этот миллион ничего не значит, если есть шансы, что публика будет покупать и покупать билеты. В Лас-Вегасе нет понятия бюджета: все существует до тех пор, пока приезжают или приходят люди, пока они платят.
— Можно ли сказать, что этот мир без бюджета абсолютная противоположность миру оперы, в котором вы тоже активно работаете последние десять лет?
— В известной мере да. Опера людям театра кажется очень закрытым, странным и строгим миром с причудливыми правилами. Но это больше относится к старому оперному миру с дивами, картонными декорациями и так далее. Сейчас очень много прекрасных молодых певцов с современным взглядом на жизнь и искусство. Репертуар, конечно, старый в основном, но люди открытые. Меня коллеги предупреждали, что певцы ничего не хотят выполнять и презирают режиссуру. Но я вовремя понял для себя самую важную вещь: опера построена на человеческом голосе, на потоке воздуха и его колебании. Поэтому именно голос должен быть в центре работы. Если ты решишь, что главное для тебя в опере сюжет или характеры персонажей, то столкнешься с ужасными проблемами. Но если будешь помнить про голос, работа будет продуктивной и интересной. Даже декорации надо строить из таких материалов, которые помогают голосу певцов, и, когда певцы понимают, что ты прежде всего думаешь об этих важных для них вещах, а не о своих концепциях, они становятся абсолютно счастливы и готовы выполнить любые указания режиссера. Певцов надо сделать друзьями, и тогда они сделают все. А если считать их рабами, они тут же становятся твоими врагами.
— Как вам кажется, людей, которые занимаются театром, он делает лучше или хуже, именно как людей?
— Я надеюсь, что он делает их лучше. Конечно, сегодня в мире театр продается очень нехорошим способом, он слишком часто как бы говорит публике: покупайте билеты, приходите к нам, и вы забудете обо всем на свете, вы не будете думать, вы хорошо проведете время. Что, конечно, делает хуже всех — и тех, кто в зале, и тех, кто на сцене. А мне кажется, что люди идут в театр не для того, чтобы отдохнуть, а для того, чтобы тренировать, развивать свои ум и свои чувства. Театр — это как спортзал. Люди идут в спортзал, чтобы после проведенного у компьютера рабочего дня правильно перераспределить свою физическую энергию, не дать телу зачахнуть. Так и театр: человек сегодня идет туда, чтобы развивать свои эмоции, свои творческие способности. Можно сказать, идет в театр для того, чтобы оставаться человеком.