«Потемкинская» деревня под ночным солнцем

В финском городе Соданкюля, расположенном за полярным кругом, прошел Midnight Sun Film Festival (Фестиваль полуночного солнца). Международный кинофестиваль прошел уже в 40-й раз, но впервые его посетил Андрей Плахов.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Об этом фестивале в кинематографическом мире ходили легенды. Основанный группой финских режиссеров, включая знаменитых братьев Аки и Мику Каурисмяки, он собирал со всего мира культовых авторов независимого кино уровня Джима Джармуша. По описаниям очевидцев, в июне, когда грядет Иванов день, в горячих финских парнях и девушках просыпается язычество. От солнца, круглосуточно светящего в это время в Лапландии, синефилы-язычники спасаются в кинозалах и барах, где выпивается немереное количество водки.

При ближайшем рассмотрении все оказалось не совсем так, хотя сезонный, погодный и географический факторы, несомненно, значимы. Нереальным кажется раскаленное солнце, что сияет и плывет над горизонтом уже за полночь, как будто в мире больше не стемнеет никогда. Но еще нереальнее показалось то, что можно было лицезреть практически перед каждым фестивальным просмотром (они продолжаются и ночью, почти до самого утра).

В городке с населением всего 8 тысяч, практически в деревне, выстраивались длинные очереди жаждущих кинозрелищ.

Некоторые вели к шатрам — внушительных размеров конусообразным тентам, синему и красному, в которых располагались импровизированные кинозалы. Другие — к стационарному кинотеатру и школе, где тоже проходили просмотры.

Люди шли и шли, заполняя фойе, залы и огромный книжный магазин с литературой про кино,— такого в мегаполисе не встретишь. Откуда все это? В первый момент у меня мелькнула дикая ассоциация с бутафорскими потемкинскими деревнями. Потом мне объяснили, что зрители съезжаются со всей Финляндии, треть публики — из Хельсинки. Я бы не так удивился, если бы здесь показывали исключительно премьеры или свежие фильмы с Каннского фестиваля. Так нет же: ретроспективы работ Маргарете фон Тротты, Доминик Санда, Алена Гироди, Кристофера Пети, Джулиена Темпла, Афины Рахель Цангари, Леонор Серай… А также архивные показы, мастер-классы, один из них меня пригласили провести.

Мне надлежало представить хрестоматийный образец киноклассики — фильм «Броненосец “Потемкин”». Того самого Эйзенштейна, которого студенты ВГИКа поздних советских времен ненавидели больше всего, даже в составе большой троицы революционных классиков (плюс еще Пудовкин и Довженко). Ими нас мучили, в то время как молодежь жаждала смотреть запрещенных Пазолини и Годара. Потребовалось время, чтобы отделить мух от котлет, идеологию от искусства. И увидеть в «Потемкине» нечто большее, чем революционную пропаганду или даже блистательный формальный эксперимент. Увидеть воплощенную кинематографическими средствами мечту о человеческом достоинстве, о мире без насилия и унижения.

Матрос из «Потемкина» изображен на одном из плакатов финского фестиваля рядом с Одри Хепберн и Джеймсом Дином — иконами мирового кино. Это было, когда в 2011 году здесь показывали картину Эйзенштейна. Но с тех пор уже выросло новое поколение кинозрителей, и публика всех возрастов стояла в очереди в Соданкюля, чтобы попасть именно на «Потемкина».

Зал был полон, ни одного свободного кресла. Да, это действительно была «потемкинская» деревня.

Есть еще одна причина интереса фестиваля к Эйзенштейну. Недавно в Финляндии о нем вышла книга пера Лаури Пииспа; кроме того, здесь вспоминали композитора Ансси Тиканмяки, написавшего музыку к семи немым фильмам, которые показывали в Соданкюля, в том числе к «Броненосцу». А в последующие дни оркестр под управлением сына покойного композитора озвучил его музыкой еще два шедевра немой эпохи кино — фильмы «Последний человек» Фридриха Вильгельма Мурнау и «Алчность» Эриха фон Штрогейма. Совершенно разные по стилистике и жанровой окраске, оба исследуют природу человека в ее высших и низших проявлениях с глубиной и тонкостью, поразительными для такого молодого искусства, как немое кино.

Впрочем, назвать его немым у зрителей фестиваля не повернулся бы язык. Как говорил Эйзенштейн, «рожденное музыкой изображение неминуемо стремится звучать» — и называл наиболее «звучащими» в «Броненосце» пейзажи, связанные с туманами. А в «Последнем человеке» мятущиеся экспрессионистские кадры были поддержаны реальной музыкой оркестра; она словно гналась за изображением, иногда сливаясь с ним, иногда опережая и соревнуясь. В нее вторгались звуки жизни — шепот, скрежет, бытовые шумы, которые ловко имитировали музыканты. И оттого бессмертная повесть о «человеке и ливрее» (так назывался фильм в советском прокате) становилась еще острее и актуальнее в своей горькой иронии.

Андрей Плахов