Арсения Тарковского расшили бисером
"Чудо со щеглом" в "Школе драматического искусства"
премьера театр
В пресс-релизе театра спектакль, поставленный Александром Огаревым к столетию Арсения Тарковского, назван "изящной вышивкой по канве певучего стиха". АЛЛЕ Ъ-ШЕНДЕРОВОЙ он действительно напомнил дамское рукоделие: искусное и бессмысленное.
Александр Огарев — один из учеников Анатолия Васильева, чаще других работающий за пределами "Школы драматического искусства". В его спектаклях, идущих на малых сценах Молодежного театра и Театра имени Пушкина, антрепризная легковесность сочетается с интеллектуальной иронией. Иногда выходит очень даже неплохо, как в случае с РАМТовским "Стеклянным зверинцем", иногда — из рук вон. "Чудо со щеглом" — случай особый. Господин Огарев решил вернуться в альма-матер, поддержать театр в трудное для него время. В своей постановке он использовал все васильевские принципы. Анатолий Васильев ставил "Из 'Путешествия Онегина'" и "Пушкинский утренник", в которых поэтическое слово сплетается с музыкой и пением, и Александр Огарев соединил никогда не исполнявшуюся со сцены поэму Тарковского с музыкой Шуберта. Васильев любит накладывать на стихи попутный иронический сюжет — Огарев начиняет поэму Тарковского множеством милых шуток. Наконец, Анатолий Васильев в последнее время ставит нарочито длинные спектакли — и его ученик как может затягивает свое "Чудо". Но в итоге "Чудо со щеглом" кажется пародией на васильевские спектакли.
Написанная в 20-е годы, поэма Арсения Тарковского вполне автобиографична: он описывает, как снимал комнату в подмосковной Баковке, томился от одиночества, читал при свечах модную в то время "Антропологию преступления" Чезаре Ламброзо и с ужасом обнаружил в хозяйке дома тот самый преступный тип с "петлистыми ушами", который описан в книге. Сам Тарковский называл поэму шуткой: "Мне захотелось вдруг продолжить традицию 'Домика в Коломне' и 'Тамбовской казначейши'. Я болел и хотел как-то развеселиться". Герой, простудившись в нетопленых комнатах, бредит в горячке, а пожилая хозяйка одержима любовью к красавцу Басу. К весне герой выздоравливает, в его комнате появляется Йота — любительница сирени и жасмина, во все слова вставлявшая "й": "Собайка-хлейб-цвейты-звейзда". Она-то и придумывает подарить хозяйке щегла. В финале помолодевшая хозяйка, позабыв про певца, любуется певчей птичкой, а герои пьют чай в саду. Картинка идиллическая, но, как почти всегда у Тарковского, в ритме поэмы слышится тревога и надрыв: "Ее душа по-птичьи пела / И в струнку вытянулось тело, / Когда на цыпочки привстав, Она вселенной завладела / И утвердила свой устав".
С поэтической тревогой в спектакле Александра Огарева борются всеми способами: нижут стихотворный текст, как бисер, делая бесконечные паузы, во время которых троица героинь спектакля преображается в ведьм — "ламброзиад", кружащих вокруг главного героя. Само действие здесь происходит не в постреволюционной России, где шаляпинского вида Бас (Игорь Данилов), его подруга Сопрано (Мария Зайкова) и молодой поэт (Олег Малахов) живут в нетопленых трущобах, а в каком-то дистиллированном раю, наполненном мелодиями Шуберта. Все тоскливое или недостаточно (с точки зрения режиссера) поэтичное заменяют условностью. Вместо стен деревенского дома — изящные деревянные выгородки (художница Елизавета Дзуцева), а взамен старухи хозяйки — высокая и гибкая Ольга Баландина.
Поверх Тарковского наложен сюжет о том, как юная прима изо всех сил старается привлечь к себе внимание зрителя. Ироничные изгибы госпожи Баландиной, высмеивающей и злополучную героиню Тарковского, и актерскую привычку "тянуть одеяло на себя",— лучшее, что есть в спектакле. Ироничны и Ирина Гонто (Йота) и Мария Зайкова, но на их долю приходится больше текста, режиссер же заставляет их отыгрывать не только каждое слово, но каждый звук. Начавшись вполне условно, действие, бесконечно прерываемое песнями Шуберта, превращается в этакие музыкальные картинки. Прием доводится до абсурда, когда упомянутое в поэме чаепитие превращается в подробную церемонию: герои уставляют стол чайными приборами и сладостями, угощают ими зрителей, открывают кран самовара и покорно ждут, пока наполнятся чашки... К этому моменту суть поэмы, ее тревожные ритмы и ностальгические мотивы счастливо забыты и актерами, и зрителями. Так некоторые мастерицы вышивают бисером: как начнут выводить узоры — не остановишь. А что не по канве, так зато с любовью.