Книги

Саша Соколов. "Тревожная куколка"

В книгу Саши Соколова "Тревожная куколка" ("Азбука-классика", 2007) вошли эссе и лекции, написанные и прочтенные им с 1980 по 2006 годы, числом одиннадцать (то есть на две единицы — на лекцию "Ключевое слово словесности" и текст памяти Александра Гольдштейна "О другой встрече" — больше, чем в двухтомнике "Симпозиума" 1999 года). Среди них есть такие, в которых узнается голос (голоса) его романов,— "Тревожная куколка" (своего рода отчет о превращении в писателя), "Общая тетрадь, или же Групповой портрет СМОГа", "Знак озаренья" (о Пастернаке — "томов премногих тяжелей"). Есть написанные совсем просто, "обыкновенно" — "В доме повешенного" (о правах человека), "Портрет художника в Америке: в ожидании Нобеля", "Ключевое слово словесности". Как человек, знающий о тайне своего искусства, Соколов может себе позволить не говорить о нем таинственно, не напускать лишнего туману.

В "Ключевом слове словесности" (в лекции, прочтенной перед американскими студентами в 1980 году) он сравнивает отношение к литературе в СССР и США и по аналогии с представителями соцреализма говорит о представителях капиталистического примитивизма, "работающих на злобу дня, выбирающих модные темы", "составляющих свои сочинения на компьютере и уверенных, что предмет их активности — литература".

Он говорит о победе ложного способа письма, о победе "что" над "как" — содержания над стилем, материи над духом — в обоих случаях. Но суть обеих болезней еще и в победе ложного способа чтения. При советской власти не только соцреалистически писали эпопеи, но и соцреалистически читали Пушкина и Чехова. Так же обстоит дело и с капиталистическим примитивизмом. При нем не только пишут и читают примитивные книги (которых теперь мы и сами можем назвать тысячи примеров), но и настоящую прозу (о которой Соколов говорит "да будет она изящна и максимальна, подобно поэзии") читают примитивным образом, забывая об ее "максимальности",— как будто она только "изящна". У многих книг оказалась потеряна инструкция "как читать" или — еще хуже — приложена инструкция неверная. Этот сборник эссе можно воспринимать как запоздало изданную верную инструкцию к романам самого Саши Соколова, и не только к ним.

Победа "каппримитивного" способа чтения означает, что к настоящей прозе начинают относиться гурмански, ищут в ней удовольствия того же сорта, какое можно получить от ресторанов, курортов, кожаных сумок и т. п.,— с особым, может быть, оттенком, но ведь и у кожаных сумок есть свой оттенок. У центральных понятий настоящей литературы — "стиль", "чистое искусство" — незаметно меняется смысл. Здесь мы наблюдаем не победу "что" над "как", а извращение самого "как". Если для Саши Соколова ключевое слово словесности "как" — это аналог духа в искусстве, то для нас "как" стало аналогом "потребительской ценности". Даже знаменитый отзыв Набокова о "Школе для дураков" — "обаятельная, трагическая и трогательнейшая книга" — уже воспринимается как дегустаторская оценка, как нечто вроде "вкус терпкий, насыщенный".

Соколов так говорит о своем превращении в писателя: "В те дни ты раскуклился и воспарил. Но не волшебной набоковской бабочкой, а угрюмым и серым ночным мотылем, окрыленным непреходящей тревогой. Правда, лучше парить угрюмо и серо, чем не парить никак". И если "окрыленность", "паренье", как и все "позитивные" слова, уже не нарушают глубокого потребительского сна, то тем важнее пробуждающее напоминание об "угрюмстве", о "непреходящей тревоге" литературы.

Марсело Фигерас. "Камчатка"

"Камчатка" — пожалуй, самое крупное событие в аргентинской литературе последнего десятилетия. От главного, что мы знаем про латиноамериканскую прозу,— магического реализма — здесь нет и следа: Фигерас скрупулезно идет по следам политических событий последних тридцати лет аргентинской истории. Но политика выдвинута как бы за скобки — история в этом романе рассказана детьми, все ее тонкости и нюансы тонут в частностях жизни.

В марте 1976 года в Аргентине наступает диктатура и начинаются повальные аресты оппозиционеров. Двоих мальчишек, главных героев книги, родители, ожидая ареста, увозят на дачу под Буэнос-Айресом. Там они пытаются окопаться, пока все не уладится, придумывают себе новые имена, изображают детей из добропорядочного католического семейства, смотрят любимые мультики и телесериалы, тайком покупают новые серии комиксов про Супермена и не представляют, что мало-помалу эта игра становится смертельно серьезной.

Камчатка здесь — не более чем одно из полей на карте игры в "Стратегию", сегодня в усложненном виде более известной как "Цивилизация": все страны поделены между игроками, и, бросая кубик, можно выиграть или проиграть весь мир. Заполучить Камчатку — залог выигрыша. "Лучшее место, чтобы держать круговую оборону", говорит отец главного героя. Эта фраза в каком-то смысле — мораль всего произведения. Роман Фигераса — о выживании. Именно закон выживания открывает для себя главный герой, известный нам под именем Гарри (в честь Гарри Гуддини — человека, для которого "свобода стала профессией").

Роман построен как последовательность уроков физики, биологии, географии на фоне общего глобального урока истории. Но картинки в учебниках не становятся менее яркими оттого, что где-то гремят выстрелы. Частная жизнь важнее государственной — сколько бы политика ни калечила людей и судьбы, Камчатку ей не завоевать никогда.

Ларс Соби Кристенсен. "Полубрат"

Ларс Соби Кристенсен — самое известное имя современной норвежской литературы. "Полубрат" — его главный, многажды премированный роман о жизни одной отдельно взятой семьи со времен второй мировой войны до наших дней. Глобальный труд, совмещающий классический подход к роману и современный взгляд на прозу как на мозаику из слов, кинообразов и штампов.

"Полубрат" — история неудачника-коротышки с несоразмерным именем Барнум, алкоголика, сценариста, по чьим сценариям не было поставлено ни единого фильма. В этом смысле он идет по стопам своей бабушки — датской актрисы немого кино, которая оказалась вырезанной из всех своих фильмов.

На восьмистах страницах "Полубрата" рассказаны трагедии одиночества, безотцовщины, изнасилований и безвременных смертей. Кристенсен уверен, что в жизни победителем быть нельзя.

Игорь Богданов. "Лекарство от скуки, или История мороженого"

Книга историка и литератора Игоря Богданова — не первое исследование мороженого даже на русском языке. Две предыдущие книги по теме, изданные в конце 90-х годов, автор включил в список использованной литературы — не для того, чтобы заранее откреститься от обвинений в плагиате, а просто потому, что найти их на книжных прилавках сегодня практически невозможно. Книга Богданова не идеальна — немножко раздражает заигрывающая интонация, как будто автор все время обращается к детям, предлагая им скушать мороженого. Спасает история: речь идет как-никак о лакомстве имперском, о котором за последние 300 лет истории есть что порассказать. В целом исследование Богданова похоже на советскую рекламу мороженого — единственного, кстати, продукта, рекламировавшегося все годы советской власти,— но исторически достаточно интересную, хотя ей и не помешало бы побольше кулинарии и поменьше бравады.