Есть дома, которые можно назвать визитной карточкой Москвы. Например, дом Пашкова: изобразите его на плакате — и любой провинциал поймет, что речь идет о столице. А есть дома не менее знаковые, но как бы скрытые от широкой публики. Тем не менее любой москвич, проходя по Малой Никитской, скажет: вот это особняк Рябушинского. Он же шехтелевский. Он же дом Горького. Он же дом Алексея Толстого.
Этот дом — один из лучших в городе Москве. Один из красивейших. Один из романтичнейших.
Неудивительно, ведь он построен в 1902 году самым, пожалуй, романтичным архитектором — Федором Осиповичем Шехтелем. В самом романтичном стиле — модерн. Не сказать, что для самого романтичного москвича: серьезные занятия бизнесом мешают проявлению подобных черт. Но все же для одного из самых-самых — для предпринимателя Степана Рябушинского. И уж, конечно, этот дом напрямую свидетельствует о существовании у заказчика художественного вкуса.
Этот дом — своего рода пионер. Как правило, московские особнячки выстраивали так, чтобы на улицу они выходили главными фасадами. Чтобы особнячок хвастался перед прохожими: дескать, вот я какой. Очень редко случалось, что все было наоборот, то есть главный фасад — на задний двор, а тыл — на всеобщее обозрение. Таков, например, дом Пашкова.
Правда, все прекрасно понимают, что и Пашков дом, и прочие строения, поставленные в соответствии с этим довольно-таки странным исключением из правил, объединяются одним немаловажным обстоятельством — их задний фасад значительно красивее переднего.
Здесь же подобные критерии вообще отсутствуют. Дом выставлен на улицу не пойми чем. И так же — на другую улицу. Он — театр. Идешь вокруг него, и с каждым шагом дом меняется, играет, кокетничает или же, напротив, строит козью морду.
Ничего подобного в Москве ранее не было. Да и потом, увы, не появилось.
Центром же, ядром этого карнавала стала лестница. Лестница — самое ценное, что есть в доме, построенном для гедониста Рябушинского. Она воистину прекрасна. И вокруг ей подчиняются все помещения особняка, включая маленькую частную молельную на чердаке.
Многие богатые старообрядцы делали подобные молельни и самостоятельно служили там. Рябушинский относился к их числу.
У этого особняка не только архитектурные достоинства. Он был уютным, теплым, крепким и располагал всяческими занятными приспособлениями. В частности, кухня (ей был отведен подвал) соединялась со столовой неприметным лифтом, и казалось, что блюда появляются из небытия. Впрочем, небытием пронизан был весь особняк. Не верилось, что это из реальной жизни.
Степан Павлович недолго владел этой замечательной недвижимостью. В мае 1917 года Рябушинского вывезли со своего собственного завода в тачке — так рабочие выразили недовольство тем, что он не стал им повышать зарплату.
А затем и вовсе революция. Дом переходит к новому хозяину — одному из департаментов Наркомата иностранных дел, отделу виз и паспортов. Шехтелев особняк не был первоначально приспособлен под контору, но и с этой трудностью справлялись дипломаты. Один из них, довольно-таки высокопоставленный Л. М. Кархан, писал вышестоящему начальству: "2 октября 1918 г. Срочно. В отдел личного состава и хозяйственных дел. Ввиду недостатка помещений Народного комиссариата по иностранным делам прошу распорядиться отвести в распоряжение архива отдела Востока одну комнату в особняке Рябушинского, предоставить для архива необходимые шкафы и прочие принадлежности, а также принять меры к доставке всех не распакованных еще ящиков из архива бывших политических отделов Министерства иностранных дел, как-то: политического архива (Ближнего Востока), отдела Среднего Востока и отдела Дальнего Востока. К работам прошу приступить ныне же, условившись с отделом Востока. Заместитель народного комиссара Л. Кархан".
Можно сказать, новая дипломатия принимала дела у старой, дореволюционной.
В 1919 году дипломаты покинули особняк на Никитской. Взамен явились литераторы — здесь расположился Госиздат, главное издательство новой России. Цель у него была такая: "снабдить массового читателя хорошей социалистической литературой, которая знакомила бы его и с научной постановкой вопросов социализма, и с его художественной идеологией... Создание новой литературы, отражающей переворот во всех его конкретных своеобразностях, есть, пожалуй, одна из самых настоятельных задач нашего правительства".
Глядя на это здание, даже не верится, что в нем могло разместиться главное издательство страны. Его сотрудникам тоже не верилось, но приходилось терпеть. Современник писал: "Отделу с обширными заданиями мог быть в начале предоставлен только уголок: половина стола в комнате, набитой сотрудниками, а для приема и переговоров — скамья в нише на площадке лестницы. Невольно напрашивалось сравнение с длинным корпусом — настоящим дворцом научного издательства Тейбнера в Лейпциге. А между тем скамья на лестнице и половина стола были оперативным полем, на котором развернута была работа, в три раза превышающая продукцию Тейбнера".
Правда, тематика у нашего издательства была несколько иной. Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Жан Жорес, Фердинанд Лассаль, Николай Чернышевский, Дмитрий Писарев, Николай Бухарин, Роза Люксембург — вот каким авторам отдавал предпочтение Госиздат на Никитской.
В 1924 году владелец этого особняка вновь поменялся. Им стала очень странная организация — Государственный психоаналитический институт. В то время еще можно было без опаски исследовать всякие экзотические дисциплины. Психоаналитика была одной из них.
Молодость этого направления (во всяком случае, в России) соответствовала молодости сотрудников нового института. Один из них, Александр Лурия, писал: "Я стал — в возрасте двадцати одного года — ученым секретарем Русского психоаналитического общества, председателем которого был профессор Ермаков... Нам дали прекрасный дом — особняк Рябушинского. Я получил великолепный кабинет, оклеенный шелковыми обоями, и страшно торжественно заседал в нем, устраивая раз в две недели заседания психоаналитиков. На первом этаже особняка помещалось наше психоаналитическое общество, а на втором — психоаналитический детский сад. Большого воспитательного эффекта работа наша не дала, но возможность заниматься интереснейшими проблемами науки в идеальных условиях мы на какое-то время получили".
Похоже, Александр Романович и сам не слишком верил в свое счастье. Еще бы, в двадцать один год вдруг получить всю эту красоту!
И, как и многие в то время москвичи, он говорил не "бывший особняк Рябушинского", а просто "особняк Рябушинского". Так жива была память о предпринимателе-старообрядце. Так несообразно выглядели в барственных, роскошных интерьерах все эти конторки и детские сады. Конечно же, рабочие, солдаты и матросы относились к преобразованию российского уклада радостно и без особых рефлексий. Но здесь-то работала интеллигенция! И она явно ощущала себя неуютно среди шелковых обоев.
А в 1926 году вновь смена обитателя. На сей раз им становится ВОКС — Всесоюзное общество культурной связи с заграницей. Как и предыдущие, оно по большей части состояло из интеллигентского сословия. И уж, по крайней мере, именно интеллигенция пользовалась его услугами.
Да еще как пользовалась! Взять, к примеру, Маяковского. Именно ВОКС направляло его в командировки, о которых большинство тогдашних литераторов даже подумать не могли. А Владимир Владимирович получал на Никитской заветные рекомендательные письма: "Представитель настоящего товарищ Маяковский В. В. едет по указанию целого ряда наших газет в Японию, Аргентину, Соединенные Штаты Америки, Германию, Францию и Турцию для кругосветных корреспонденций о культурной жизни народов. Придавая исключительное значение этой поездке, Всесоюзное общество культурной связи с заграницей просит оказать тов. Маяковскому всемерное содействие в разрешении порученной ему задачи".
Разумеется, таким расположением могли пользоваться только избранные. Например, главный революционный поэт.
А в 1931 году разразилась сенсация — из Сорренто в Москву едет Горький. Естественно, его следовало достойно встретить и достойно разместить. Именно для главного писателя был выделен особняк на Никитской. Наконец-то он вновь становился жилым.
Для решения бытовых проблем в Москву выехал секретарь писателя П. П. Крючков. Горький писал ему (пока что из Сорренто): "Приехала Милиция (домашнее прозвище одной из приближенных к семейству дам.— Ъ) и сообщила, что для Горького ремонтируется какой-то дворец или храм Христа на берегу Москвы-реки, точно она не знает. Но я совершенно точно знаю, что мое поселение во дворце или храме произведет справедливо отвратительное впечатление на людей, которые, адски работая, обитают в хлевах. Это будет нехорошо не только для меня. По сей причине я убедительно прошу: вопроса о вселении моем во дворец не решать до моего приезда".
Случилось, тем не менее, то, что должно было случиться. Горький поселился в дорогом особняке, специально для него отреставрированном и меблированном (во время чехарды контор часть обстановки Рябушинских была, разумеется, утрачена).
В помещение же бывших служб усадьбы Рябушинского в 1942 году въехал писатель Алексей Толстой.
Горький к тому времени уже несколько лет как скончался, и поэтому лукавят те исследователи, которые описывают сцены, как встречались во дворе бывший бродяга, занимающий роскошный особняк, и граф, пусть и советский.
Тут Алексей Николаевич провел последние годы жизни, переехав в этот дом с Большой Молчановки. Работал, как правило, над четырьмя вещами одновременно, поэтому по их числу в рабочем кабинете были поставлены три стола и конторка — писатель в порывах своего писательского вдохновения любил перебегать с места на место.
В 1979 году поэт Дагуров написал в стихотворении "Никитские ворота":
А в постройке классической той,
где березы прильнули к фрамугам,
пил отеческий воздух Толстой,
дома кончив "Хожденье по мукам".
Рядом экспроприирован был
особняк в пышном стиле модерна.
Горький лестниц его не любил:
"Эх, во всем декадентство манерно".
И Толстой, и Горький — всего-навсего те люди, которых изучают в школе на уроках русского с литературой. Дома, где они жили,— всего-навсего памятники с соответствующими мемориальными досками. Что в них расположено? Правильно, музеи.
Застывшая, оцепеневшая жизнь советской эпохи. И никаких вам страстей.