От «тунеядца» до инфлюенсера

В мире, где каждый хрип превращается в контент, Бродский, вероятно, остался бы аналоговым анахоретом. Ни Twitter’а, ни блогов — только печатная машинка или ее цифровой аналог с отключенным автосохранением. Его принцип приоритета эстетики над этикой, вероятно, сделал бы его не очень современным поэтом. Что еще раз подтверждает: место Бродского в вечности.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Школа беззащитности и бесстрашия

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«...Детство было не столь уж счастливым (и редко бывает, являясь школой беззащитности и отвращения к самому себе)»,— писал Иосиф Бродский о своем ленинградском детстве.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Детство Иосифа Бродского пришлось на годы войны, блокады и послевоенной бедности. Отец, Александр Бродский, был военным фотокорреспондентом, мать, Мария Вольперт, работала бухгалтером. В 1942 году после блокадной зимы Мария Вольперт с Иосифом уехала в эвакуацию в Череповец. Они вернулись в Ленинград в 1944 году. Из-за кочевой жизни семейства (отец служил в военно-морском флоте) Иосиф часто менял школы. В 14 лет он пытался поступить в морское училище, но получил отказ. Он бросил школу в неполные 16 лет и больше уже нигде официально не учился. Что не помешало ему потом стать университетским профессором. Но это — сильно позже, а в 16 лет он хотел стать врачом: месяц работал помощником прозектора в морге при областной больнице. Не сложилось, не выдержал. Он также работал кочегаром в бане, матросом на маяке, ездил в геологические экспедиции. В 1959 году Бродский познакомился с Евгением Рейном, Анатолием Найманом, Владимиром Уфляндом, Булатом Окуджавой, Сергеем Довлатовым. 14 февраля 1960 года состоялось первое крупное публичное выступление на «турнире поэтов» в ленинградском Дворце культуры имени Горького. В конце января 1961 года Бродский был задержан КГБ, но через двое суток освобожден. В этом же году он познакомится с Анной Ахматовой. Рейн привез Бродского в «будку» (так Ахматова называла свой загородный дом в Комарове) для знакомства с поэтессой. Бродскому был тогда 21 год, а Ахматовой — 71. Юный поэт про себя удивился, что Ахматова еще жива. Она же считала Бродского большим дарованием, рано достигшим зрелости поэтом с собственной поэтикой, не похожей ни на чью другую. В 1963 году Ахматова говорила: «Вы даже представить не можете, какой расцвет поэзии ожидает Россию». На вопрос о том, кто, по ее мнению, лучший из молодых поэтов, она отвечала: «Бродский».

Ссылка: золотое одиночество

Архангельская область, деревня Норенская. Январь 1964-го. Двадцатитрехлетнего Бродского высаживают из теплушки в сорокаградусный мороз. Местный бригадир, почесывая щетину, бросает: «Читать-писать умеешь? Будешь в конторе бумажки заполнять». Но его настоящая работа начинается ночью, когда завывает ветер в щелях бревенчатой избы, а керосиновая лампа отбрасывает гигантские тени на стены.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Здесь, в этом «глухом углу у моря», он открывает неожиданную свободу. Вместо ленинградских кухонных споров — тишина, прерываемая лишь скрипом снега под полозьями редких проезжающих саней. Вместо дружеских попоек — диалоги с Джоном Донном, чьи стихи он переводит при свете коптилки. «Большая элегия Джону Донну» рождается именно здесь, в этом ледяном уединении, где время измеряется не днями, а количеством прочитанных страниц.

Утро начиналось с того, что он, по привычке горожанина, брился ледяной водой перед осколком зеркала. Затем — работал в колхозной конторе, где, к удивлению местных, аккуратно заполнял ведомости своим размашистым почерком. Север стал его лучшим университетом. Он изучал английский по томику Уистена Хью Одена. Польский — по старым журналам. По ночам писал письма в Ленинград, где каждое слово — закодированное послание: «Здесь хорошо. Читаю много. Холодно, но это даже к лучшему». В этом принудительном уединении он находит то, что позже назовет «плотностью времени» — состояние, когда каждый час наполнен смыслом до краев.

«Ссылка была лучшим временем моей жизни»,— признался он годы спустя. Не потому что легко — потому что ясно. Как его любимые латинские стихи, где каждая строфа отчеканена, как монета. Здесь, в Норенской, он стал Бродским — тем самым, чьи строки будут звучать через океаны и десятилетия. Через 18 месяцев ссылку неожиданно сократили, и он почти пожалел — в этом ледяном затворе он обрел то, что так редко дается поэту: абсолютную сосредоточенность.

«Когда я там вставал с рассветом и… шел за нарядом в правление, то понимал, что в этот же самый час по всей, что называется, великой земле Русской происходит то же самое: народ идет на работу. И я по праву ощущал свою принадлежность к этому народу. И это было колоссальное ощущение»,— писал поэт.

Осиротевшие книги

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

4 июня 1972 года, лишенный советского гражданства, Бродский вылетел из Ленинграда по «израильской визе» и по предписанному еврейской эмиграции маршруту — в Вену. Он покинул Ленинград навсегда. В эссе «Меньше единицы» (1986) он написал: «Из этих фасадов и портиков — классических, в стиле модерн, эклектических, с их колоннами, пилястрами, лепными головами мифических существ — я вынес больше знаний о мировой истории, чем из всех прочитанных впоследствии книг». Парадоксальное признание для человека, ставившего язык превыше всего. Неслучайно в его личной библиотеке всегда находилось место для изданий по истории Петербурга.

Елена Клепикова вспоминала, как перед отъездом Бродский отбирал книги для эмиграции: «Показывает стопку — Лукомский, Анциферов, "Душа Петербурга". Перелистывает страницы, уже тогда предвосхищая тоску». Однако увезти удалось немногое. На фотографиях Михаила Мильчика, сделанных в опустевшей квартире поэта, остались лишь покинутые тома.

В 1979 году в журнале Vogue появилось эссе «Leningrad: The City of Mystery», позже вошедшее в сборник Less Than One под названием «A Guide to a Renamed City» (в русском переводе Льва Лосева — «Путеводитель по переименованному городу»). Как отмечал Петр Вайль, Бродский не принимал ни один из вариантов: «Город его юности не был ни пушкинским Петербургом, ни советским Ленинградом».

Этот текст стал не просто ностальгией — попыткой вернуть городу его подлинное имя задолго до официального переименования. Через призму анциферовской «легенды места» (понятие, заимствованное из раритетного издания «Быль и миф Петербурга», купленного Бродским в букинистическом отделе на Невском), поэт создавал собственную мифологию — где история города неразрывно сплеталась с его личной судьбой. В этом диалоге с утраченным пространством рождалась новая глава петербургского текста русской литературы.

«Единственная правота — доброта,— писал поэт в своем письме к руководителю страны, его исторгавшей.— От зла, от гнева, от ненависти — пусть именуемых праведными — никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело». Как мы знаем письмо не помогло, но стало еще одним документом для вечности.

В изгнании — без ностальгии

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Первые доллары — их 75 — он получит только в Вене от Карла Проффера, основателя издательства «Ардис». Эти деньги — ссуда на первые месяцы жизни в США. Америка встречает его небоскребами и академическими кафедрами. Он становится профессором в Мичигане, потом в Нью-Йорке, но чувствует себя скорее «гостем вечности», чем эмигрантом. В стихах Бродского, написанных в эмиграции на английском, критики видели набор трюков, попытку продемонстрировать технику ради техники. Как утверждает автор курса «Поэтика Иосифа Бродского» в СПбГУ Денис Ахапкин, эту позицию поддерживал, например, британский поэт и критик Крейг Рейн, написавший о Бродском статью «Репутация, подверженная инфляции». Он говорил о том, что рифма Бродского напоминает рекламные слоганы, а сам Бродский вообще не знает английского языка и не чувствует его нюансов. Впрочем, дело в другом: Бродский попытался сделать невозможное, приобщить англоязычного читателя через «игольное ушко» классического русского стиха, скрестить русскую и английскую просодию. Ранее ему ведь удалось это сделать по-русски — привнести интонации английской поэзии в свои стихи. А вот наоборот, по мнению многих, не очень удалось.

Его второй (третьей) жизнью становится Венеция, город его мечты. Здесь, среди каналов и palazzi, он пишет свои поздние шедевры, где время течет иначе: «Понт шумит за черной изгородью пиний». Женитьба на Марии Соццани, рождение дочери Анны — не попытка забыть прошлое, а естественное продолжение пути.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Нобелевская премия 1987 года — не триумф изгнанника, а признание поэта, который превратил разлуку в метафизику. Его речь при вручении премии — как продолжение, отчасти, диалога с Брежневым. «Я не призываю к замене государства библиотекой — хотя мысль эта неоднократно меня посещала — но я не сомневаюсь, что, выбирай мы наших властителей на основании их читательского опыта, а не на основании их политических программ, на земле было бы меньше горя»,— сказал Бродский в своей речи.

Когда его спрашивали, почему он не возвращается, он пожимал плечами: «Нельзя войти в одну реку дважды, даже если это Нева». В его голосе не было горечи — только спокойное принятие. Он знал: его настоящая страна — это язык, а в языке нет границ.

«Настоящему, чтобы обернуться будущим, требуется вчера»

Представить себе Бродского сегодня — легко и интересно. Каким бы он был в наше время? Во-первых, конечно — поэтом.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«Бродский — в какой-то степени мода, которая держится долго». Так говорит сегодня куратор выставки Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме Павел Котляр о давно умершем и еще более давно покинувшем нашу страну поэте. И это правда. Бродский моден и актуален. Сегодня похожую судьбу описали бы словами кейса: как кризис превратить в точку роста. Нынешние предприниматели любят истории вроде «Меня уволили — я создал миллионный бизнес». Бродский сделал то же самое, только с поэзией.

Его поздние «Рождественские стихи» сегодня читались бы как манифест против духовной пустоты. В мире, где религия стала частью identity politics, Бродский, как и прежде, говорил бы о трансцендентном без дидактики: «Волхвы пришли. Младенец крепко спал. Звезда светила ярко с небосвода»,— эти строки звучали бы отрезвляюще в эпоху поп-мистицизма.

Он не вернулся бы в Россию и в 2025-м — но не из-за позиции по политическим вопросам, а потому что «нельзя войти в одну реку дважды». Его позиция — не эмигранта, но «гостя вечности» — резонировала бы с современными поисками идентичности: «Мне возвращаться особенно некуда. Возвращение было бы в этом случае еще одной эмиграцией. И я не знаю, способен ли я на это»,— говорил Иосиф Бродский в одном из поздних интервью.

В эпоху, когда поэзию сводят к техникам самовыражения, он по-прежнему требовал бы от студентов читать Овидия и Донна, а не писать «искренние тексты». Его курс в Queens College назывался бы «Грамматика апокалипсиса» и собирал бы аншлаг — несмотря на отсутствие YouTube-канала. Он писал бы про одиночество и свободу, смерть и пространство. И про отношения с Богом. На фоне глобальных катастроф его стоицизм стал бы антидотом против риторики. Его голос, как и прежде, растворялся бы в шуме времени — но не сливался с ним.

Анна Кашурина