Как в зеркале

Рекомендует СЕРГЕЙ Ъ-ВАСИЛЬЕВ

Давно признанный классиком 88-летний шведский режиссер Ингмар Бергман уже пару десятилетий живет на острове Форе в Балтийском море фактически затворником. Покидает свой дом редко и неохотно (даже очередной приз "за вклад в мировое искусство", присужденный ему несколько лет назад дирекцией Каннского фестиваля, поручил получить одной их своих актрис), практически не дает интервью, хотя не бездельничает — пишет замечательную автобиографическую прозу, демонстрируя удивительную честность и ясность мысли. Кино великий режиссер тоже, по сути, прекратил снимать в начале 80-х годов, создав непревзойденный по пластике, колориту и психологической глубине фильм "Фанни и Александр". В той картине Бергман устами одного из персонажей, кажется, объяснил причины своего нынешнего отшельничества. "Просто такое впечатление,— говорит там старый еврейский мудрец Исаак Якоби,— будто все вокруг портится, становится страшнее. Портится погода, портятся люди, страшнее становятся машины, страшнее войны. Границы взорваны, и все, что не имеет названия, расползается по миру, и остановить это не удастся".

В этой жесткой и, очевидно, выстраданной мысли нет ни йоты старческого брюзжания. Это скорее клинический диагноз, беспристрастный эпикриз, окончательная констатация. Всю свою жизнь Ингмар Бергман посвятил поиску ответов на, казалось бы, неразрешимые, но самые главные вопросы человеческого существования, устраивая, как герой его "Причастия" (1963), утративший веру священник, "очную ставку Богу с реальной жизнью". Сын протестантского пастора, взбунтовавшийся против отца (эта биографическая коллизия парадоксально преломилась в 1978 году в гениальной "Осенней сонате"), Бергман с первых своих фильмов начал ставить своих героев в экстремальные экзистенциальные ситуации, принуждая их задумываться о смысле смерти и жизненного предназначения, испытывая стойкость их принципов и моральных правил. Буквально ведет диалог со смертью, играя с ней партию в шахматы, возвращающийся после кровавого крестового похода рыцарь Антоний Блок в "Седьмой печати" (1957); больше, чем внезапной немотой, поражена отчаянием утраты идеала актриса Элизабет Фоглер в "Персоне" (1966); даже у постели умирающей сестры не могут смирить свой эгоизм героини "Шепотов и криков" (1972).

Конечно, за Бергманом не случайно укрепилась репутация беспощадного социального пессимиста. Пожалуй, никто в мире не сумел лучше него изобразить симптомы едва ли не самой страшной болезни современной цивилизации — отчуждения, невозможности диалога между людьми, глухоты друг к другу близких и беспричинной ненависти чужих. Никто не описал сильнее разрушительные метастазы черствости и равнодушия. "Ад,— убежден режиссер,— создан самими людьми". И, возможно, никто кроме Бергмана, досконально изучившего все гнилые подполья и мрачные закутки этого испепеляющего человеческие души ада, не дал с такой убедительностью ответ, как справиться с равнодушием и враждой, как этот ад победить. Этот ответ, на первый взгляд, банален — человек спасается любовью. И памятью о том, что в старике не погиб ребенок, в сыне продолжает жить его отец, в сестре — мать. "Если бы все люди с детства приучались думать друг о друге, наш мир был бы иным",— заметил однажды режиссер. Но важно, что ему удалось воплотить эту мысль на экране. Скажем, в элегической "Земляничной поляне" (1957), которой откроется фестиваль фильмов Ингмара Бергмана в Киеве. Вместе с ее героем, старым профессором медицины Боргом, подводящим итоги своей жизни, зрители могут постичь ее универсальную формулу.

И здесь таится еще одна бергмановская загадка. Один из самых влиятельных оракулов авторского интеллектуального кино, вроде бы никогда специально не заботившийся о внешней динамике действия, он вовсе не кажется устаревшим. Конечно, его фильмы решительно не похожи на современный киномейнстрим — с его безумным, энергичным монтажом, визуальной роскошью каждого кадра и бешеной стремительностью событий. Они даже могут сначала озадачить своей медлительностью и статикой мизансцен — Бергман, безусловно, обогатил кинематограф своим не менее впечатляющим театральным опытом. Однако психологическое, интеллектуальное и духовное напряжение этих черно-белых лент столь велико, что снятые пятьдесят лет назад они не кажутся архивными раритетами. Фантастическое мастерство пластических и актерских решений — действительно классично. А страсть, с которой ставит режиссер проклятые вопросы, ничуть не остыла. Да ведь и в нас их не заглушила массовая культура, хотя очень старается.

"Киев" / с 14 июня