концерт классика
В Большом зале консерватории прошел концерт Аркадия Володося — одного из самых известных и ценимых в мире пианистов русской школы, в Москву приехавшего с концертом всего лишь второй раз. Музыканта слушал СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Имеющий едва ли справедливую славу виртуоза par excellence, Аркадий Володось действительно поражает в том числе и феноменальной свободой техники, и тончайшим вкусом в обращении с этой свободой. В сущности, при таком мастерстве виртуозность как нечто внешне-спортивное, как изнурительный бег по полосе препятствий вообще едва ли возможна — слишком уж все естественно.
Его прочтение можно бы назвать непредвзятым, но так обвинишь в предвзятости любое иное, что едва ли справедливо. Можно назвать авантюрным, но никакого "очертя голову" в его трактовках нет тоже. Сколько бы ни подчеркивал пианист значение свободы и импровизационности в своем искусстве, очевидно, что это довольно трудная свобода и далеко не безрассудная импровизационность. Звучащую музыку Аркадий Володось если не пересоздает, то по крайней мере участвует в ней всей личностью, причем делает это абсолютно спокойно, почти отстраненно, какими бы сокрушительными ни бывали при этом фортиссимо, какой бы сверкающей ни была при этом техника, без всякой позы высокого артистизма.
В этом смысле неудивительна и программа, где были Брамс (интермеццо и каприччо из Klavierstucke и вариации на оригинальную тему из соч. 21), Шуман (цикл "Лесные сцены") и Лист (пьесы "Траурная гондола" и "Похороны"), но при такой вроде бы образной и эмоциональной насыщенности открывалась она фа-диез минорной сонатой Клементи. Вещью, которая опять же вроде бы ни стилистически, ни по настроению не вяжется с глубокой и вязкой чувствительностью Брамса, задумчивой поэтичностью Шумана, гнетущей, но театральной мрачностью Листа. Этого самого "вроде бы" Аркадий Володось и не замечает. Его видение всех этих произведений в своей почти гипнотизирующей произвольности меньше всего напоминает о какой бы то ни было внемузыкальной канве (эпоха, биография, влияния). Но — и это, пожалуй, самое удивительное — он не наделяет музыку взамен ни каплей очевидной "крови сердца", ничем из того, что на языке аннотаций передается фразой "исполнение отражает глубокий внутренний мир музыканта".
Если угодно, это род максимального приближения к чистому искусству, самостоятельно себя объясняющему и обосновывающему. Что вовсе не означает в данном случае декоративности, бессодержательности или поверхностности, для этого пианист слишком талантлив. Но его основное стремление не рассказать (очень мало описательности на поверку было даже в "Лесных сценах" Шумана), а скорее уж высказать абстрактные и беспредметные красоту, яркость, очарование. И смотреть на достигаемый результат как бы со стороны, призывая публику любоваться именно музыкальным результатом, а не самим собой и будто бы и не замечая вовсе исступленного восторга зала по окончании программы и после каждого из пяти бисов.