фестиваль
Основной конкурс российского кинофестиваля "Кинотавр" открыл в понедельник украинско-российский фильм Киры Муратовой "Два в одном". Эта картина, которая выйдет в прокат осенью, уже успела представить Украину на нью-йоркском фестивале Tribeca и получить "Нику" как лучший фильм стран СНГ и Балтии. На "Кинотавре" "Два в одном" представляла сама госпожа Муратова. Фильм посмотрела ЛИДИЯ МАСЛОВА.
"Два в одном" полностью оправдывает свое название из мира рекламы и маркетинга: это не комплект из двух новелл, а некая сдвоенная субстанция в одном флаконе — поди определи, где шампунь, а где кондиционер. Первое впечатление, что картина распадается надвое, подвергается сомнению, когда заглядываешь за изнанку сюжета, как за театральные кулисы, за которыми разворачивается первая история. Она называется в честь основных действующих лиц — "Монтировщики", но об этом сообщается только в финальных титрах. В отличие от "Трех историй", где заголовок стоял перед каждой из глав (самостоятельных по сюжету, но объединенных темой убийства), в новом муратовском фильме граница между двумя частями растушевана, хотя очевидной сюжетной связи между ними нет. Тем интереснее способ, которым автор их соединяет, состыковывает, притирает друг к другу: один фильм на середине переходит в другой под отвлекающий шумок, под усыпляющие внимание пассы режиссера-гипнотизера, приглушающего свет, чтобы не только заменить декорации, но и вообще коварно поменять расположение зрителя относительно сцены.
В начале нас проводят на сцену — посредством Александра Баширова, персонаж которого, монтировщик Уткин, помахивая целлофановым пакетом, по-хозяйски пересекает пустой зал и перед рядами пустых кресел читает монолог Гамлета. Этот принц адский с неандертальскими чертами лица так бесовски хохочет и саркастически интонирует каждую строчку, вряд ли когда-либо звучавшую в столь фамильярном, пародийном исполнении, что, залюбовавшись башировской мимикой и заслушавшись его скрипучим "хе-хе-хе", не сразу замечаешь фигуру, висящую на заднем плане среди переплетенных белых тряпичных кишок, которыми оформлена сцена. Выясняется, что это артист Борисов повесился еще после вчерашнего спектакля прямо в костюме герцога, который теперь непонятно, чем заменить. Однако потеря актера вместе с костюмом — еще не самая тяжелая из утрат, которые несет злосчастный театр. Картину падения закулисных нравов довершает диалог двух монтировщиков, обсуждающих, как ловко они подрезали петуха у пожарника, который развел в театре курятник, а также перечисляющих свои предыдущие достижения: "А помнишь, кусок паласа пропал с авансцены? А помнишь, бархата красного сколько было? Сейчас, под шумок, можно и занавес вынести. Есть вещи вечные, например воровство,— что при Советах, что сейчас: рука свое берет".
Когда монтировщики наконец удосуживаются водрузить на сцену остатки неразворованных декораций, измученная задержкой спектакля публика вламывается в зал, и кинозрители, которые так толком и не поняли, чем, кроме появления долгожданной милиции, подоспевшей как раз ко второму трупу, кончилась первая история, обнаруживают себя втянутыми во вторую. Ее разыгрывают три актера, появлявшиеся в первой части в качестве статистов, почти незаметных на фоне колоритных монтировщиков, которые в лицо дразнили пожилого премьера (Богдан Ступка) "министром культуры".
"Два в одном" не "фильм в фильме", а театральное представление в фильме, правда, в конце не дают занавес: спектакль, мол, окончен, спасибо за внимание. Напротив, как неоригинально, но верно замечает один из театральных начальников, представление должно продолжаться, show must, так сказать, go on, весь мир — театр. Хотя после того, что происходит за кулисами, вроде бы ни одному произносимому со сцены слову верить нельзя, "Два в одном" построен так, что из-за кулис действие перемещается на сцену, а со сцены — на заснеженные одесские улицы, то есть в реальность, в жизнь, на которую муратовские картины, даже в моменты самой безудержной причудливости, всегда были похожи больше, чем киноповести корифеев традиционного психологического реализма.
Первая часть вращается вокруг повесившегося актера-мертвеца, как бы играющего свою последнюю роль и требующего от коллег эмоциональных реакций. Во второй части герои Богдана Ступки, Натальи Бузько и Ренаты Литвиновой, наоборот, оживают, заставляя забыть, что на сцене происходит не настоящая жизнь, а кривляние провинциальных актеров, в первой части ходивших в халатах и жаловавшихся на ушибленные коленки. Если первую историю условно можно охарактеризовать как производственную драму, то вторая — атипичная love story, новогодняя сказка "Женщина жизни". Богдан Ступка играет в ней богатого мужчину, после смерти жены настолько страдающего от одиночества, что ему ничего не остается, как разговаривать с картиной Кустодиева "Обнаженная" и склонять к инцесту собственную дочь (Наталья Бузько), аргументируя это тем, что "Гете тоже жил со своей дочерью".
Дочь, однако, проявляет моральную устойчивость и на Новый год приводит папе свою подругу в надежде, что он разглядит в ней женщину своей жизни. Ею оказывается Рената Литвинова, сама, как новогодняя елка, чем только не украшенная: тут и колготки в сеточку, и клетчатая мини-юбка, и молодежная кофточка с блестками, и белокурый парик с челочкой, и гипс на предплечье. Между этой непосредственной хохотушкой, налегающей на икру и шампанское, и респектабельным эротоманом, живущим в окружении разнообразной обнаженной натуры, разворачивается стремительный дикий роман: сначала они хором подпевают грампластинке: "Я встретил девушку, полумесяцем бровь" (только герой Ступки упорно поет не "бровь", а "глаз"), потом мяукают друг на друга, напоминая двух котов на заборе в "Трех историях", а романтическим апофеозом становится пробежка по Потемкинской лестнице, настолько эффектно не использованной в кинематографе, наверное, со времен Эйзенштейна.
"Так рождается любовь",— важно декламирует Богдан Ступка, как будто не лежит в это время голый в ванне, а стоит на авансцене, и набирает телефон девушки, которая в дополнение ко всем ее достоинствам работает трамвайной вагоновожатой и как раз жует в своей кабине бутерброд с краденой икрой: "А я вашу икру ем — вы даже не заметили, как я у вас ее стырила". Как же, заметишь тут пропажу бутафорской икры, когда даже занавес попятили, ковролин со сцены умыкнули, подмостки разобрали по досочкам — в общем, пока шло представление, театр растащили монтировщики, и у актеров не осталось ничего, кроме предлагаемых обстоятельств, в которых, несмотря на всю их нелепость, приходится жить.