Иногда — в тот самый момент, которого все так боятся,— это и случается. Нас к нему --- моменту — готовили с самого детства. Объясняли, что делать, когда вдалеке раздастся ядерный взрыв. И вдалбливали это в голову на занятиях по гражданской обороне каждую неделю, сильно подорвав веру в миролюбивость собственных намерений. Противогаз, наложение бинтов, лотки, носилки. Все на автомате. Автомат АК-47, кстати, тоже каждый ребенок уже разбирал на счет два. А вы думаете, откуда клиентура "Бумера" взялась?
В-общем, то, что называется, несчастный случай происходит, несмотря на все семь нянек.
Дело было так.
Я налил чашку чая из вечно горячего электротермоса Panasonic и поставил ее чуть ближе к краю стола, чем это вообще необходимо по технике безопасности, если у вас в доме 2-летний ребенок. Вообще-то на него смотрели все, не спуская глаз, но в одну-единственную секунду (она отсчитывается так: раз-и-два, ну, примерно как доля на сольфеджио) бабушка оказалась повернутой к внуку в профиль, я вообще отвлекся на соседний стол за хлебом, а Федор оказался между нами — в мертвой зоне обзора.
В мертвой зоне нашего обзора он и решил выпить дедушкиного чаю. Он взял за ручку большой кружки с кипятком и потянул на себя. Поняв, что кружка не только слишком большая, но и слишком горячая, он уже не смог ее удержать в руке и кипяток начал литься ему на грудь и живот. В этот момент мы к нему и обернулись снова. В том числе и на крик.
На самом деле это один из тех моментов, которые приходят любому нормальному воспитателю в кошмарных снах или в умозрительном "прокручивании вариантов беды". Самое странное, что, когда это происходит, чего-чего, а эмоций-то не остается. В голове срабатывает советский органчик гражданской обороны. И вся хрень, которой нас пичкали то там, то тут, всплывает из темно-седых глубин памяти.
Хуже всего, что он кричит. Но в первые секунды ты этого не замечаешь. Федор — в майке, а это значит, что срывать майку нельзя, оставлять тоже. Первое — потому что вместе с тканью вы сорвете кожу, и тогда у него будет шрам на всю жизнь. Второе — потому, что ожог углубляется раскаленным кипятком в ткани майки. Я тащу его сразу в ванну и поливаю грудь и живот холодной водой и только после этого снимаю майку. На теле — огромное красное пятно, какая-то сторона мозга начинает считать процент поражения кожи, потому что именно от этого зависит тяжесть ожога. Потом обрабатываем ожог мочой. Откуда это-то вспомнилось? Ведь, похоже, в школе и в армии нас точно этому не учили.
Но ситуация-то гораздо хуже, чем вы думаете,— потому что мы находимся в 60 километрах от города. Хорошо, что во дворе дома хозяин, он хватает машину, я держу Федора на руках, потому что бабушке его давать бесполезно, а вести машину я не смогу из-за адреналина. Мы быстро едем в больницу Тучково, где добрые воскресные врачихи объясняют нам, что у них ничего нет, но они делают раствор новокаина и фурацилина, кладут повязку на обожженный живот и объясняют, что по дороге надо все время смачивать. Но вот этим пусть теперь занимается бабушка, а я веду машину впервые в жизни, нарушая все правила,— обычно я этого не делаю. По дороге два звонка — один матери Федора, второй доктору Кирцеру.
Я не знаю, что было в голове у дочери, матери Федора, но вот как раз на ее месте я не хотел бы оказаться вообще. Потому что мы-то занимаемся делом, и если у нас руки дрожат, то только от адреналина, а не от неопределенности. Федор уже устал кричать и просто поскуливает. Но он, оказывается, очень храбрый мальчик. И он уже понял, что по его поводу как-то очень много суеты и нервов. И поэтому, похоже, старается лишний раз не покрикивать. К тому же новокаин действует потихоньку.
Через сорок минут мы встречаемся в вестибюле ожогового центра Девятой детской больницы с Машей и доктором Кирцером, который с грацией и неумолимостью танка впихивает мать и дитя в смотровую. В результате мы понимаем: медицина катастроф в России еще жива. То есть медицина жизни — так себе, а вот катастроф — вполне. Потому что Федора очень технично упаковали, умаслили и на две недели умыкнули в отдельный бокс. Вместе с мамой, естественно. Мама, кстати, тоже себя мужественно ведет — типа спокойна как слон. Но она старый боец — все детство провела по больницам в одиночестве. Федора всего в сеточку уносят за двери. Мы остаемся одни. Руки уже не трясутся. Советская программа "гражданская оборона", проиграв в голове полный цикл, отключилась. Бабушка понеслась покупать курицу, чтобы готовить домашнюю еду на вечер и на завтра. У бабушек в России тоже своя программа гражданской обороны — апельсины в авоське уже не в ходу, а вот куриный бульон в палату — это как всегда. Плюс дежурство по палате. Впрочем, в этой больнице все так устроено, что любительской помощи не требуется — здесь все профессионально.
Медицина катастроф оказалась на недостижимой для мирного времени высоте, и через две недели Федора выпустили, правда все еще завернутым, как колбаса, с сеточкой на пузе и с баллонами какого-то геля. В том году ему было запрещено показывать живот солнцу на море, чтобы не осталось пигментного пятна на всю жизнь. Поэтому купался и загорал он в майках из шведского магазина H&M. Насчет "не показывать" не знаю, но однажды поймал его за тем, что он хвастался малознакомым девушкам, что вылил на себя чай и теперь у него на животе огромный ожог. Ну, это он, как я понимаю, чтобы разговор поддержать, а не для того, чтобы показать, какой он сильный и храбрый. В этом году Федору уже можно загорать вполне себе голым, то есть без майки.
Теперь я не ставлю на край стола ни холодных, ни горячих напитков.
Теперь Федор, прежде чем взять кружку, всегда трогает ее ладошкой или спрашивает взрослых, насколько этот напиток горячий. Иногда, когда он забывается, его спрашивают "Ты что, опять в больницу захотел уколы получать?" Он говорит твердо: "Нет. Не хочу".
Хотя, кстати, там были такие клевые врачихи.