премьера опера
В Большом театре прошла одна из главных оперных премьер сезона — "Борис Годунов" Мусоргского в постановке знаменитого кинорежиссера Александра Сокурова. Долгожданный спектакль оценивает СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
До премьеры были очевидны три темы, связанные со спектаклем. Первая тема относится к музыкальной части: по решению Александра Ведерникова для постановки взята не использовавшаяся нигде в России после 1870-х годов вторая авторская редакция "Борис Годунова". Где есть в развернутом виде "польский акт" (то есть сцены, посвященные отношениям Самозванца и Марины), где раскрыты многие купюры в либретто (отчего, например, приобрела немало выразительнейших реплик партия Шуйского), но где нет сцены под Кромами — последней "народной" картиной становится сцена у собора Василия Блаженного.
Причем оригинальная партитура Модеста Мусоргского сохранялась полностью в ущерб более нарядной и, казалось бы, более привычной оркестровке Николая Римского-Корсакова; подготовка партитуры для работы над постановкой шла с максимальной научной обстоятельностью вплоть до консультаций со специалистами по колоколам на предмет того, каков в точности был арсенал кремлевских звонниц где-то на момент коронации Бориса.
Вторая тема — режиссерская. Александр Сокуров в свое время премного удивил всех, заявивши, что спектакль не будет и не может быть "депрессивным" (читай: трагедией), потому как, мол, это опера о счастливых людях; да и продекларированный перенос внимания от обычной окологодуновской проблематики к взаимоотношениям отца и сына, Бориса и царевича Федора (при том что в опере эти отношения обрисованы, но не более того), также сулил неожиданности.
Наконец, тема третья: новым "Борисом" театр собирался попрощаться с почтенным спектаклем Леонида Баратова и Федора Федоровского, который царил в репертуаре Большого, получается, почти 60 лет. Как-то наподобие прощания с "Евгением Онегиным" той же эпохи, каковым прощанием начался нынешний сезон.
Даже располагая всей этой информацией, представить себе реальный спектакль, как обнаружилось, невозможно. Едва ли не в первую очередь потому, что спектакль этот не всегда равномерный. Массовые сцены прекрасны (хотя сцена коронации, например, похожа на аналогичную сцену в спектакле 1948 года, как близкий родственник). Со сценами более камерного характера ситуация сложнее: актерской убедительности и убедительности мизансцен в них, как правило, меньше, и не потому ли — в виде некоторой подстраховки — режиссер то и дело выводит на сцену дополнительных персонажей без речей для создания хоть какого-то движения, отвлекающего от того, что происходит с главными персонажами? В корчме у литовской границы вокруг шинкарки вертится глухонемой юноша; в царских палатах снуют занятые своими делами бояре, девки в кокошниках и воспитатели царевича; в келье Пимена тоже вертятся с непонятными намерениями какие-то глуповатые старцы. Где-то это мельтешение работает самым отрадным образом, где-то не работает вовсе.
Понятно также, что с художником Юрием Купером (и художником по костюмам Павлом Каплевичем) взаимопонимание у режиссера было отменное: удачные и неудачные сцены в постановке — именно что целостные удачи или неудачи. Разговор Бориса с детьми, а потом с Шуйским, одна из самых эффектных сцен спектакля, развертывается в дворцовом интерьере, своей пышностью и тщательностью наверняка заставившем бы покраснеть со стыда создателей старого "Бориса", но тут декорация действительно работает в полную силу. Пресловутая корчма у границы решена как довольно невнятное и, главное, необъятное пространство абстрактного свойства с намеками на что-то избяное — где действие несколько теряется. Удачна во многих отношениях ночная сцена в саду Сандомирского замка с игрой теней, но перед этим есть и сцена в покоях Марины, где и декорации прескучны, и общение Марины с Рангони выглядит легким фарсом.
Есть, конечно, удачи постоянные. Во-первых, феерический свет, поставленный Дамиром Исмагиловым, несколько искусственный по своим эффектам, но много вносящий в общее впечатление от спектакля. Свет в "Борисе" Александра Сокурова вообще очень кинематографичен, да и сцены режиссер разбивает "затемнением" — без всякого закрытия занавеса (декорации меняются за считанные секунды). Во-вторых, общее цветовое решение, красивое и очень тонкое в своем отказе от яркости и пестроты — в гамме спектакля преобладают приглушенные сероватые тона. В-третьих, костюмы Павла Каплевича — не просто обобщенно историчные, но дотошные, многодельные и роскошные, с существенной поправкой на ту же цветовую приглушенность.
В музыкальной части главной константой было из ряда вон выходящее качество оркестровой игры, ровным образом сохранявшееся на протяжении всего спектакля. В вокальных работах равномерности было меньше. Роскошный Борис Михаила Казакова; Шуйский Максима Пастера, превосходный даже при том, что чуть-чуть певец все-таки переигрывал; яркая вокально Марина Марианны Тарасовой; точная и деликатная Ксения Анны Аглатовой — вот, пожалуй, основные удачи. Но наряду с ними были также пестро и утрированно спетый Самозванец Романа Муравицкого, неожиданно безвкусно поданный Варлаам Валерия Гильманова и Пимен Леонида Зимненко, количество фальши у которого было вовсе запредельным.
Наконец, спорным оказался и главный постановочный ход — назначение на партию царевича Федора не взрослой дамы-меццо, а мальчика — юного Святослава Гончарова было просто-напросто едва слышно, несмотря на все чудеса подзвучки. Особой новизны в психологический портрет отношений Бориса с сыном этот ход тоже не приносит, если не считать того, что, когда проказливого мальчика, раздающего тумаки наставникам, изображает дитя соответствующего возраста, это смотрится заведомо более органично. Все меняется только в последней сцене: умирающий отец уже судорожными усилиями буквально заталкивает оцепенелого от ужаса ребенка на трон, где он маленьким испуганным истуканом и остается сидеть, и в этом детском испуге ничуть не меньше трагизма, чем в простертом на полу Борисе. Впрочем, спектаклем о счастливых людях новый "Борис Годунов" от этого не становится.