Я привел Машу в детский сад в середине дня. Она стала раздеваться. Здесь была вся группа. Мне что-то сказала воспитательница, отдала какую-то тетрадку и вышла. Потом я увидел, что Маша подошла к одной девочке и быстро стукнула ее по голове.
— Ты чего?! — я подбежал к ней и развернул к себе.— Как ты можешь?! За что?! Не смей этого делать!
Она посмотрела на меня и ничего не сказала. Я только уже в который раз удивился, какое же, Господи, бездонное отчаяние может вдруг возникнуть в детских глазах. Хотел написать "ни с того ни с сего", но я знаю, знаю, что на самом деле у этого отчаяния всегда есть какая-то слишком настоящая причина.
Она отошла к ящичку ее раздевалки, открыла его, спряталась за его дверью. Я прикрыл дверцу и увидел, что она плачет. Не раздалось ни звука. Просто слезы градом катились из ее глаз.
— Аня ее первая ударила,— подошел ко мне мальчик, стоявший рядом.
Ну вот, подумал я, одним профессиональным борцом за справедливость на свете стало больше.
— Ты что, все видел? — спросил я.
— Мы все видели,— сказал он.
— И что?
— Анька первая ее ударила. Маша первая никого не бьет.
Я оглянулся. Вокруг меня стояла довольно большая компания. Они все только что вернулись с прогулки, раздевались и теперь застыли на полдороге. Один мальчик стоял без шапки и в одном сапоге, у другого лямки комбинезона болтались на животе. Две девочки расстегивали друг дружке куртки и стояли теперь, схватившись за руки. Еще один мальчик сидел на стуле нога на ногу и напряженно смотрел на меня.
Я, честно говоря, впервые за тридцать с лишним лет оказался в таком коллективе. Последний раз я был в таком коллективе равным среди равных.
Они все ждали от меня чего-то. Но и я от них тоже.
Вообще-то Маша говорила о проблемах в детском саду. На днях она сказала, что дружит теперь только с мальчиками, потому что девочки ненадежные, а с мальчиками у нее проблем нет. Теперь я видел, что не только у нее нет проблем с мальчиками, а и у мальчиков с ней тоже нет проблем.
— Вы почему застыли-то? Раздевайтесь,— сказал я.— Вас ждут. Вам есть пора. И спать пора.
Они не среагировали. Я обнял Машу. Она не оттолкнула меня, но и не обняла в ответ. Она просто стояла так же, как стояла, и по-прежнему плакала.
— Почему вы вообще друг друга бьете?! — спросил я их.
Это было очень глупо. Чтобы получить ответ на этот вопрос, начать надо было, так сказать, с себя.
— Счеты сводим, — пожал плечами тот же мальчик, который разговаривал со мной.
Это прозвучало так смешно, что я не выдержал и улыбнулся. Остальные дети не поняли этой улыбки и закивали головами, давая понять, что мальчик не пошутил и что они и в самом деле просто сводят счеты друг с другом. А это было уже не смешно. Я почувствовал, что мне не место среди этих людей. Или вообще среди людей. То есть я почувствовал себя просто животным.
Я подошел к девочке, которую ударила Маша. Все, что я здесь делал, было настолько неправильно и невпопад, что мне все равно уже нечего было терять.
— Ты правда первая Машу ударила? — спросил я.
— Да,— сказала она, весело глядя на меня.— Сначала она меня ударила, потом я ее!
Она как будто пропела эти слова. Она даже головой качала в такт своим словам.
— И зачем? — спросил я.
— Неважно,— сказала она.
Подойдя к Маше, я негромко попросил у нее прощения. Так, чтобы этот паренек по возможности не услышал. Я-то видел, что он прислушивается. По-моему, он все-таки услышал.
Маша кивнула. Но на самом деле мои слова не произвели на нее никакого впечатления.
Я подумал, что же мне теперь делать. Идти разбираться с этой девочкой? Как-то глупо. Еще что-то говорить Маше? Да я уже вроде все сказал. И я уже сильно опаздывал к тому же.
— Детство, — сказал я им, — не трогайте друг друга, понятно?
Они промолчали.
Маша смотрела на меня с какой-то мольбой в глазах. Она не хотела, чтобы я уходил. На ее глазах случилась огромная несправедливость. Наверное, она думала, что я еще могу как-нибудь исправить ее. Но я уже сделал все, что мог.
Она стирала со щек слезы и все так же молчала. Черт возьми, мне давно пора было быть в другом месте.
В дверях я обернулся. Этот мальчик подошел к Маше, взял в руку пучок ее длинных волос и помахал получившимся хвостиком сначала перед ее носом, а потом провел им по лицу. Она не смогла сдержать улыбки, хотя даже не посмотрела на него.
Она смотрела на меня.
Потом, мне кажется, я во всем разобрался. Этот парень, который взял на себя смелость поговорить со мной, на самом деле просто хотел, чтобы я заступился за Машу. Он и сам мог это сделать. Он мог легко тут разобраться со всеми. Он тут, по-моему, вообще был таким полицейским, как в энхаэловском хоккее, таф-гаем. Но он видел, что тут есть Машин отец, и дал мне шанс проявить себя достойно. Это был акт настоящего великодушия.
Жалко, что я ничего этого не понял тогда, когда надо было.
Ужасно, что ничего с этим уже нельзя сделать. Надо теперь просто с этим жить.
И я вот думаю, что дети, конечно, все очень быстро забывают в таком возрасте, но некоторые вещи, случившиеся с ними и в шесть лет, и в пять, и в три года, не забывают никогда. Я знаю это по себе.
И я с ужасом думаю о том, что это может быть именно такая история.