Начало Второй Московской биеннале современного искусства пришлось как раз посередине между двумя событиями: избиением до смерти, как подозревают, националистами ингушского политика и подавлением верными режиму силами демонстрации оппозиции в Петербурге. Им предшествовали нашумевшие убийства известных критиков Путина, а после них были отмечены случаи загадочного двойного отравления и выбрасывания из окна. На таком фоне Кремлю был отчаянно необходим хороший PR. Тот факт, что Москва вообще проводит биеннале и сюда приезжают деятели мирового искусств, подкрепляют претензии режима на респектабельность. Но в то время, когда повсеместно в моду вновь входит политическое искусство, можно было ожидать, что биеннале — прекрасная возможность для российских художников выразить протест против режима — или даже возможность для мира выразить свой гнев россиянам и за россиян.
Что касается первого способа самовыражения, то на протяжении первых дней в просторных и в соответствии с модой не отделанных залах мало что можно было увидеть. Никаких неожиданностей, никаких изменений по отношению к советскому периоду. Деятели мирового искусства всегда предпочитали резко критиковать Запад — не в самую последнюю очередь потому, что Запад не отвечает на эту критику своей, а даже вознаграждает их славой и средствами. И Кремль, естественно, оказался перед сложной задачей. Чтобы выглядеть наполовину респектабельной, биеннале господина Путина нуждалась хотя бы в некотором неуважении. У Запада оно всегда есть, значит, должна иметь и Москва. А как она может добиться этого, причем именно в нужном ей символическом объеме?
На первый взгляд у Москвы есть все остальное, что необходимо для проведения современной биеннале, в том числе присутствие среди массы кураторов, коллекционеров и галеристов таких светил мира искусства, как Мэтью Барни, художник и режиссер, лауреат премии Гуггенхайма, и директор Art Basel Сэм Келлер. Есть необходимые в таких случаях корпоративные спонсоры в лице российских компаний, разжиревших от успеха, которого добились с одобрения Путина, и их детища — блестящие частные коллекции. У нее были даже превосходные, деконструированные и оформленные в авторском стиле выставочные площадки.
Проходивший в первый вечер в помещении над магазином модной одежды, оформленном в стиле Bergdorf Goodman, фестиваль видеофильмов заполонил все помещение из неотделанного бетона на верхнем этаже стандартной мешаниной легко забывающихся видеоизображений — и никакой тебе политической критики Кремля. Да и вообще почти никакой политики, за исключением одного-двух язвительных изображений Кондолизы Райс и Дональда Рамсфельда. Другая выставочная площадка, расположенная в недостроенном небоскребе "Федерация", предлагала роскошный вид на окрестности с большой высоты, а также три пустых этажа удручающе неоригинального мирового искусства. Значит, и тут Кремлю удалось избежать наказания. Господин Путин явно не разрешил стоявшую перед ним сложную задачу ни тут, ни позже — на главной выставочной площадке Биеннале в помещениях бывшего винного завода, которые я тщетно прочесывал в течение нескольких дней.
Открывшаяся на следующий день выставка в Галерее Марата Гельмана выглядела обещающе, хотя и проходила в государственном Доме художника. Марата Гельмана, одного из немногих известных московских галеристов, оставшихся с 90-х годов, в прошлом году избили чуть ли не до смерти головорезы-националисты после того, как он провел выставку работ грузинского художника. Господин Гельман — человек-парадокс. Он сделал себе имя, работая политконсультантом Кремля. Почувствовав отвращение, отступил от прежних взглядов и пострадал за это. Сейчас он планирует создать международную партию содействия интеграции этнических меньшинств России в политику. Для этого ему было необходимо разрешение Министерства юстиции, а на самом деле — кивок Путина. Он его получил, доказав, что даже для несогласия требуется одобрение Кремля. Господин Гельман говорит: "Рок-музыка была средством выражения протеста. Сейчас популярные рок-группы открывают своими выступлениями митинги прокремлевских партий. Искусство — новое и последнее из возможных средств выражения для оппозиции". Но, как сказал один скептик, Путин может позволить себе такую оппозицию: почти никто ее не видит. Но на выставке Гельмана не так уж и много было оппозиции. Самым близким к оппозиции был портрет лежащего в постели и умирающего от отравления полонием Александра Литвиненко с эксцентричной и непонятной подписью "Когда у меня творческий кризис, я все время лежу на диване, не могу встать, очень плохо себя чувствую". Один российский критик-искусствовед, стоявший неподалеку, объяснил, что это такой прием ниспровержения посредством иронии.
Наконец, на официальной выставке в новом комплексе Третьяковской галереи я, как это ни парадоксально, нашел самые откровенно антирежимные экспонаты — или, возможно, в этом нет парадокса. Здесь наконец-то чиновники Путина смогли допустить дозированное выражение протеста. Выставка представляла "независимое" искусство от советской эпохи (давшей Комара и Меламида) до современности.
Наверняка господин Путин не собирался оставлять пустыми три коридора, где должны были разместиться произведения китайских художников. Но их не пропустила таможня. И это была одна из форм протеста, хотя и молчаливого, против коррупции, от которой Биеннале серьезно пострадала. Кто-то слышал, как иностранные кураторы жаловались на постоянную необходимость давать взятки таможне и другим инстанциям, на высокомерие чиновников и охранников — эти побочные продукты жизнедеятельности централизованной системы власти.
В разделе современного искусства выставки были представлены две фотографии о чеченской войне. Снимки весьма провокационные, если учитывать, что СМИ практически ничего не рассказывают о проблемах Чечни. А вот что не попало на выставку, что было снято со стен — это сатирическое изображение недавнего военного скандала, разразившегося после того, как стало известно, что офицеры заставляли солдат заниматься проституцией, а деньги присваивали себе. Это, несомненно, было чересчур уж громким протестом.
На вечеринке в доме господина Гельмана я спросил художников, почему так мало произведений искусства, выражающих политический протест, особенно если принимать во внимание его повсеместность в США. "В России оно пока не раскупается,— ответил один из них.— И в искусстве сейчас столько денег. Вот ирония хорошо продается". Другие жаловались на угрозу маргинализации, ослабление роли художника как диссидента. А некоторые спрашивали: "А зачем художникам быть политическими?" Потому, ответил я, что когда становится совсем плохо, не быть политическим означает не быть художником. В ответ я услышал эти довольно осторожные слова: "Мы все знаем, что если Путин уйдет, может быть хуже — хаос и национализм. Он знает это и использует. Он допускает как раз столько насилия и протестов, сколько необходимо, во всяком случае, он так думает. Это опасная игра".