"Война -- всегда история любви"

Накануне украинской премьеры картины "Фландрия" с ее создателем, режиссером БРЮНО ДЮМОНОМ, побеседовал в Париже корреспондент Ъ-Weekend СЕРЕЖА ВАСИЛЬЕВ.

— После "29 пальм" вы снова начали работать с непрофессиональными актерами. И даже, кажется, пригласили на главную роль Самуэля Буадена, который играл у вас в "Жизни Иисуса"?

— Да, я даже писал сценарий "Фландрии", держа в голове его образ. Непрофессиональные актеры обладают выдающейся силой выразительности, необходимой мне для работы. От профессионалов такую мощь и искренность получить очень сложно.

— Во "Фландрии" большое место уделено войне. Причем вы с необычайной достоверностью, даже натурализмом, показываете весь ее ужас и жестокость. Однако где именно происходит действие — в Ираке, Афганистане, Эритрее,— определить практически невозможно. Непонятно, что вообще делает эта кучка французов в пустыне. Это сознательное решение?

— Война, показанная в фильме,— это внутренняя война, которую мы ведем постоянно. Мы ведь все солдаты. Я не хотел касаться конкретных политических или исторических проблем, поэтому война и выглядит на экране достаточно абстрактной. Но ее надо показывать. Телевидение лишь информирует нас о военных конфликтах, но не дает подлинного ощущения связанного с ними насилия. Потому на телевизионные сообщения о войне мы больше не реагируем, мы просто привычно фиксируем их в своем сознании. Информация, которую мы получаем в теленовостях, уже не приводит нас в ужас.

— Получается парадоксальная ситуация: телеканалы в каком-то смысле оказываются заинтересованными в террористических актах, кровавых катастрофах, потому что тогда у них есть возможность поместить "громкий" сюжет в начале выпуска новостей. При этом у человека, которому преподносится эта информация, исчезает связь между смертью, которую ему показывают на экране, и осознанием смерти, возникающим, скажем, когда теряешь близких.

— Совершенно верно. Поэтому кино должно осмысливать войну, а режиссеры искать средства, способные пробудить у зрителя ужас. Как я уже сказал, все мы воины и должны сублимировать свою сущность. Кино просто помогает нам отдавать себе отчет в абсурдности и мерзости войны.

— Какую нагрузку в таком случае несут мирные эпизоды картины, обыденное существование героя на своей ферме во Фландрии?

— Я стремился показать, что война является исключительно выражением любви. Все насилие в фильме — следствие любовного соперничества между Деместером и Блонделем, которые желают Барб. Война лишь обостряет чувство ненависти, которое Деместер испытывает к Блонделю. Однако между этими мужчинами, которые желают обладать одной женщиной, нет никакой разницы, точно так же, как нет разницы между палестинцами и израильтянами, которые сражаются за одну и ту же землю. Люди убивают друг друга из-за любви к земле, только из-за этого. Война — это всегда история любви. В этом, кстати, косвенное объяснение того, почему действие картины происходит во Фландрии. В основе фильма лежит очень простая и понятная история любовного соперничества. Если бы Деместера и Блонделя не призвали на войну, то Деместер, скорее всего, однажды просто отколотил своего друга. Или, что более вероятно, смирился бы с тем, как все сложилось. Сила огня, войны пробуждает в его характере то, что во Фландрии, в обыденной обстановке, было бы угнетено и не проявилось бы. Вообще же для меня важно, чтобы фильм заставлял реагировать зрителя. Я убежден, что у кино есть еще и своеобразная медицинская функция: оно может развить у человека средства защиты его гуманизма, вводя в него зло по капле. Когда вы видите перед собой героя-мерзавца, то вы возмущаетесь им, и это укрепляет вас самих. Режиссер, который показывает вам великолепного героя, купающегося в лучах славы, ничем вас не обогащает. Посмотрев на такого героя, вы останетесь такими же, как были. Как ни странно, антигерой может воспитывать добродетели. Потому что мы, зрители, отвергая его, создаем себя.