Многочисленная публика, пришедшая во вторник вечером на вернисаж в Третьяковскую галерею на Крымском валу, присутствовала при историческом событии. Выставка Михаила Шварцмана "Иературы" стала не только первой персональной выставкой почти семидесятилетнего автора, но и вообще первым знакомством публики с творчеством художника, который давно должен был бы считаться классиком отечественного искусства. Комментирует ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ.
В конце ХХ века "непризнанным гением" можно быть только по собственному выбору. Именно так построил свою судьбу Михаил Шварцман, который в течение долгих лет допускал до своих работ очень немногих. Шварцман возвел свой персональный миф художника-отшельника, художника-гуру. Его картины выставлялись "нигде", то есть "везде", в сфере мирового духа. Пространство для жизни обреталось внутри картины (одна из серий так и называется — "Обретенное пространство"), которая у Шварцмана обычно изображает нечто похожее на причудливый, кристаллический, куда-то вглубь устремленный интерьер — то ли зеркального шкафа, то ли готического собора, то ли души самой. Храм, впрочем, и есть дом для души, а шкаф — маленький храм безземельного человека.
Свои картины художник избегает называть таковыми, предпочитая слово "иература", себя же именует "иератом". Шварцман фактически в одиночку пытается создать целую традицию — не просто новый сюжет или жанр, но новую форму произведения искусства. Безумный утопизм этого титанического усилия сродни утопиям авангарда начала ХХ века. Русское искусство, начиная с передвижников, страдало от ограниченности своей роли, тяготилось эстетикой и мечтало вырваться за ее пределы, к чему-то большему, сверхличному, захватывающе значительному. Для Шварцмана это "большее" вполне конкретно, его "иературы" — некий порыв картины в сторону иконы. Еще в ранних, фигуративных работах 60-х годов художник пытался написать образы людей в момент завершения их земной жизни и встречи с вечностью, то есть именно так, как видится святой в иконе.
Икона как манифестация вечной истины противостоит картине — произвольному мнению художника о мире. Икона, в которой личная свобода автора сведена к нулю, защищена от случайностей и гарантированно обладает качеством. Это ли не мечта художника? Впрочем, делать православное искусство в эпоху, когда уже невозможно прильнуть к иконописной традиции, более чем опасно, что и показал крах русской религиозной живописи последних трех столетий. Но православная нота в искусстве Шварцмана поддержана нотой еврейской — а это двухголосое пение всегда давало наилучшие результаты в российском искусстве. Мироздание у Шварцмана — текст, и листы его графики покрыты строками, как картины Шагала.
Шварцман — апологет "сложного" искусства. Качество картины измеряется количеством рождаемых ею ассоциаций — с формой креста или иными "тайными знаками". Богатство мировой культуры, по Шварцману, не может быть отринуто и забыто. И он ставит перед собой задачу, в общем, абсолютно невыполнимую, — вынести груз прошлого на своих плечах, и, не снимая ее, найти свой путь. Свой, но вместе с тем не отмеченный грехом излишней оригинальности. Неоригинальности Шварцман придает моральное значение, и этим отличается от принципиальных плагиаторов-постмодернистов. Картина для Шварцмана превращается в припоминание всего лучшего в мировой культуре (в этом мотиве памяти — отзвук сюрреализма), в некий мысленный музей, структуру которого он словно бы и воспроизводит. Поэтому место такой картины — именно в музее, и художник не зря много лет ждал своей первой выставки.
При этом сам Шварцман, чтобы иметь возможность обозреть все пространство мировой культуры, должен находиться вне такового, вне истории, в вечности, чтобы избежать погони за все новыми и новыми стилями. Такую позицию дала Шварцману советская эпоха, подарив ему чувство избранности, самоощущение единственного хранителя истины, конечно, небезопасное. Философ Евгений Шифферс (еще одна уникальная по своему духовному авторитету фигура шестидесятых) выдвинул тогда две модели культурного поведения — "гения" и "святого". Они вполне серьезно ощущали себя таковыми...
Творчество Шварцмана защищено плотной оболочкой самоинтерпретации. Восприятие его картин для иных является актом веры. Его искусство чревато безумием восторженных поклонников. Но вполне возможно говорить о Шварцмане, не снимая кавычек со слова "иература". Задачи, им поставленные, неразрешимы в пределах индивидуалистического искусства конца ХХ века. Он строит свой собор в одиночку — таков путь к религиозной картине в ситуации утраты коллективной веры. Его картины декоративны (для современного искусства это термин уничижительный), но за ними стоит попытка преодоления этой декоративности. Неудавшаяся, но героическая.
Шварцман высоко поднял планку искусства, восстав против иронии, самоуничижения творца, против мелкой и пустой игры. Сегодня эта серьезность и искренность может неожиданно оказаться актуальной. Тем более что интравертное, устремленное в свою память художественное сознание, отлившееся в картинах Шварцмана, оказалось в русском искусстве необычайно устойчивым. В некоторых из самых авангардных московских галерей рядом с фотографиями, подернутыми пленкой воспоминания, рядом с объектами-коробочками, в глубине которых спрятан их "тайный смысл", не так трудно себе представить картины Шварцмана.
Филиал Третьяковской галереи (Крымский вал, 10) открыт ежедневно, кроме понедельника, с 10 до 19 часов.