После Нового года в доме скопилось столько игрушек, что это стало просто невыносимо. Я попросил детей убрать игрушки хотя бы из моего кабинета. Они пообещали это сделать. Я нисколько не удивился, когда их стало больше. Я понимал, что они хотели как лучше. Но как только Маша и Ваня притрагивались к игрушкам, игрушки оживали. У них начиналась жизнь, полная безумных приключений, и она требовала все новых и новых жертв. Я закрыл кабинет на ключ.
Между тем игрушки все прибывали и прибывали в дом. Их заносили соседи, близкие и дальние родственники детей, а главным поставщиком игрушек в эти дни стал, разумеется, Дед Мороз.
— Вы не можете разобрать игрушки, правильно я понимаю? — спросил я детей.
Они обрадовано подтвердили.
— Ну тогда у меня есть к вам одно предложение, от которого вы не сможете отказаться. Мы возьмем все игрушки, которые есть в нашем доме, и отвезем детям, у которых нет ни родителей, ни соседей, которые могут им подарить игрушки. Мы отвезем все эти игрушки в детский дом,— сказал я и замер.
Дело в том, что эта мысль сию секунду пришла в мою голову. Она пришла как озарение. Я совершенно не подумал над ней. Я просто выпалил ее. И даже, можно сказать, пожалел об этом. Мне не жалко было игрушек, которым после этих слов в определенном смысле был уже подписан приговор, ибо от таких слов уже не отказываются. И мне не жалко было своих детей, которые, наоборот, оказывались, по моим представлениям, в выигрышном положении, так как могли себе потребовать после этого происшествия в их жизни сколько угодно новых игрушек. Я не испугался, что это прозвучит слишком пафосно или, наоборот, пошло. Ну вот, они решили сплавить весь этот хлам в детский дом. Так могли подумать про нас после этого. Но я же понимал, что это не хлам. Это были обожаемые моими детьми игрушки, с которыми они прожили всю жизнь, и это уж точно не преувеличение.
На самом деле я испугался своих собственных слов, потому что они были слишком уж серьезными.
— В детский дом?! — прошептала Маша.— Давайте!
— В детский дом! — крикнул Ваня.— В детский дом! А что это такое?!
Я ему объяснил. Маша помогала. Она была растрогана. Я даже не ждал от нее такой мудрой реакции.
Ваня кивнул.
Утром я с облегчением уехал на работу, договорившись, что вечером дети разберут все игрушки и две или три все-таки оставят себе.
— Катя же никому, кроме меня, не нужна,— резонно сказала Маша.— Ей много лет. У нее нет руки.
— Бэби-борн, конечно, остается,— подтвердил я, все еще испытывая упоение от одержанной накануне победы.— Это я понимаю.
— И ее шкафчик с гардеробом,— сказала Маша.— А то ей будет нечего надеть.
Я не очень уверенно подтвердил. Шкафчик, правда, казался мне некоторым перебором. Но это было на грани фола, а не за гранью.
Поздним вечером, вернувшись домой, я увидел, что дети не спят. На лицах их застыло страдание. Этому страданию было как минимум несколько часов.
— Вы разобрали игрушки? — спросил я.
— Да,— расплакалась Маша.
— Что же ты плачешь? — спросил я.
— Потому что мы ничего не можем отдать бедным детям! — крикнул Ваня и тоже разрыдался.
Я понял, что в работе с ними их няня использовала и это отчаянное словосочетание.
Маша тем временем повисла на жирафе с нее ростом. Плача, она целовала его в губы и глаза. Я засмотрелся на эту картину. Мне кажется, она никогда так не целовала меня. Впрочем, если бы она узнала, что нам придется расстаться навсегда, возможно, она целовала бы меня с такой же страстью.
Выяснилось, что они перебрали и в самом деле все свои игрушки, чтобы оставить по паре самых дорогих (их сердцам). В результате все, что они смогли сделать для бедных детей,— две куклы и одна машина.
— Ничего страшного,— сказал я.— Значит, не получилось. Ложитесь спать. Бывает.
Я очень расстроился. Я даже разозлился. Я подумал, что я сам во всем виноват. Слишком жестоко было ставить такой эксперимент на детях. Значит, все-таки напрасно я произнес вслух эту озарившую меня мысль.
Было уже часа три ночи, когда Маша пришла ко мне.
— Папа,— сказала она.— Я готова.
— А Ваня? — спросил я.
Мне не надо было переспрашивать, на что именно она готова. Я и сам не мог уснуть из-за этой истории.
— Ваня! — позвала Маша.
Он тоже сразу пришел. Он тоже не спал.
— Папа,— сказал он.— Я все отдам. Мне ничего не нужно.
По его лицу текли слезы. Маша держалась. Я тоже.
Весь следующий вечер мы перекладывали игрушки в сумки и пакеты. Вытащенные из всех углов детской, из кабинета и из остальных комнат, они выросли в огромную, неправдоподобных размеров гору. И мне казалось, что их осталось во всех этих комнатах по крайней мере столько же. А Ваня все приносил и приносил их — давно забытые и прекрасные. Я уже проклинал себя за то, что я все это затеял.
— Ваня,— говорил я,— ну не знаю, может, эту пожарную машину оставишь?
— Нет,— холодно качал он головой.— Детям.
— Маша,— подходил я к девочке,— кроватку для Кати можно не трогать. Ей не в чем будет спать, как я понимаю.
— Я ее тоже решила отдать,— пожимала плечами Маша.— Так что ничего.
Потом я позвонил своим друзьям, которые знают, куда в таких случаях ехать. Они обо всем договорились.
Я набил игрушками всю машину. На переднем пассажирском сиденье застыла громадная черная обезьяна. Мне предстояло совершить еще как минимум две поездки. Через пять минут после того, как я тронулся, меня остановил гаишник.
— Вы кого везете? — с подозрением спросил он и заглянул в салон.
Потом он засмеялся и, узнав, что происходит, спросил, не нужно ли мне сопровождение, а то меня же будут постоянно останавливать. Я чего-то опять расчувствовался.
В третью поездку, когда в салоне появилось хоть немного свободного места, я взял Машу и Ваню. Они должны были увидеть глаза этих бедных детей. Они должны были понять, что это не бедные дети.
Это были счастливые дети. По крайней мере такие же, как Маша с Ваней.