концерт классика
В Большом зале консерватории прошел концерт оркестра Мариинского театра под управлением Валерия Гергиева. Исполнив Одиннадцатую и Четырнадцатую симфонии, питерские музыканты завершили посвященный 100-летию композитора филармонический фестиваль. Как показалось СЕРГЕЮ Ъ-ХОДНЕВУ, теперь и в следующем столетии за репутацию музыки Дмитрия Шостаковича можно быть совершенно спокойными.
Валерий Гергиев весь год неутомимо справлял 100-летие композитора Шостаковича буквально по всему свету, в том числе и со своим оркестром, однако оказался единственным из первостепенных российских музыкантов, кто не выступал на юбилейном фестивале вплоть до самого его закрытия. Заранее объявленный выбор произведений для этого финального концерта оказался нетривиальным — симфонии Двенадцатая ("1917 год") и Четырнадцатая, произведения, которые вообще не кажутся поддающимися монтированию. Грандиозный симфонический панегирик в честь Ильича — и очень уединенная, тускловато-хрустальная медитация о смерти, где партии солирующих баса и сопрано написаны на стихи Федерико Гарсиа Лорки, Гийома Аполлинера, Райнера Марии Рильке и Вильгельма Кюхельбекера. Ближе к концерту Двенадцатую симфонию заменили на предшествующую, Одиннадцатую, что на первый взгляд не слишком упрощало положение. Симфония #11 тоже была в свое время причислена к идеологически выдержанным большим вещам Дмитрия Шостаковича — правда, в немалой степени по соображениям скорее формального характера: написана она была к 40-летию Великого Октября, посвящена Кровавому воскресенью и революции 1905 года, а в тематическом материале обильно используются мелодии из революционных песен столетней давности.
В результате Четырнадцатая симфония прозвучала в первом отделении — с приметными мариинскими солистами Ольгой Сергеевой и Михаилом Петренко, что было на редкость верным решением. Именно так, без всякого "предисловия", куда сильнее ощущалась интенсивность композиторского высказывания о "последних вещах", интенсивность совершенно неприкрытая, подчас беззащитная, с человеческими страхом, подавленностью, смирением. Сама интерпретация Валерия Гергиева при этом, впрочем, была почти всякой аффектации лишена. Что красочный, но умный вокал солистов, что невероятно собранная, филиграннейшая, в звуковом смысле красивая на грани гедонизма игра камерного состава Мариинского оркестра оборачивались скорее идеальной прозрачностью и сбалансированностью даже в самых надрывных кульминациях.
После мрачной созерцательности и ювелирной выделки Четырнадцатой симфонии Одиннадцатая прозвучала с размахом буквально апокалиптическим. Дело не только в бурных местами темпах и в "выжимании" громкости на полную, хотя в последнем отношении Валерий Гергиев, казалось, собирается побить все рекорды. Помимо редкостнейшей слитности и точности (помарок действительно было категорически мало), оркестр транслировал в зал невероятную энергетику. Энергетику такого напора, такой хтонической силы, что, собственно, предполагаемые по программе симфонии картины 1905 года казались на фоне этой музыки так, досадными уличными происшествиями. В этой музыке, звучавшей, что называется, "на разрыв аорты", практически не оставалось места для размышлений об идеологической выдержанности: слишком много в ней было про нечто безусловно надчеловеческое, про "то сокровенное горнило, где первообразы кипят" (Алексей Толстой). Московская публика, в значительной степени привычная к обычному стилю интерпретаций Валерия Гергиева, тут все-таки была изрядно и всерьез ошарашена.
Разделяя эту ошарашенность, стоит все-таки поговорить и о другом. Столетие композитора — очень важный юбилей в том смысле, что, во-первых, при всей магической весомости этой даты она еще не лишена обычного человеческого измерения (в конце концов, те, кто видел Дмитрия Шостаковича, сейчас вовсе не обязательно дряхлые старцы, и их не так мало). Во-вторых, это и некоторый порог, задающий хоть что-то из того, как композитор и его музыка будут восприниматься в будущем. Рискну сказать, что, судя по отгремевшему юбилею, отношение отечественной аудитории к Дмитрию Шостаковичу по-прежнему нельзя назвать определенным — никто не спорит о художественных оценках, но сама биография (не столько индивидуальная, сколько социальная, конечно) композитора и степень ее преломленности в музыке продолжают быть предметом для разговоров весьма оживленного свойства.
По-прежнему не всем понятно, например, про что именно шостаковический трагизм. На этот вопрос каждый отвечает для себя по-разному, но то, что трагизм музыки композитора так или иначе есть отражение трагизма судеб отчизны — почти аксиома, точнее говоря, такой оборот речи, который употребляется почти механически, без отчета о его значении. Естественно, с течением времени осмысленности в этих словах не прибавится. Скажите сейчас "девятнадцатый век" — ведь если не задумываться, никаких особенных ужасов при этих словах не померещится, просто некий образ давних времен плюс, может быть, золотой век русской культуры. Ужасов и трагизма между тем хватало и тогда.
Скажем, та же "Варшавянка" — многие ли сейчас навскидку вспомнят из нее что-то дальше строки "темные силы нас злобно гнетут"? Многим ли внятен прямой (или окольный, как, вероятно, было в случае Дмитрия Шостаковича) пафос, стоящий за этими четвероногими стихами "отца ГОЭЛРО" Глеба Кржижановского? Тридцать лет назад цитирование песен этого ряда официально признавалось едва ли не самым важным в Одиннадцатой симфонии. Лет через тридцать от сегодняшнего дня эти цитаты, вероятно, будут неким занятным музыковедческим обстоятельством при произведении, которое впечатляет по совершенно другим причинам.
И так, пожалуй, будет лучше. Если только не переведутся исполнения вроде того, которым оркестр Мариинского театра завершил юбилейный фестиваль.