Юбилейные торжества в честь 100-летия Шостаковича решили не переносить на 2007 год — по крайней мере формально: фестиваль, посвященный юбилею, торжественно закроется 25 декабря. Естественно, закрытию следовало бы быть не менее внушительным, чем начало фестиваля, пришедшееся на сам день юбилея, ровно три месяца назад. Тогда на сцене Большого зала консерватории сидел Госоркестр (теперь уже имени Светланова), а за дирижерским пультом стоял Мстислав Ростропович, ради такого случая нарушивший свой фактический бойкот отечественных концертных площадок. Повторить тогдашнюю сумму впечатлений едва ли удастся — не столько из-за исполнительских планов Мстислава Ростроповича, сколько из-за того, что в том концерте было слишком уж много неповторимого в смысле настроения, много того, что снова воспроизвести вот теперь, посреди предновогодней суеты, едва ли удастся.
Но уж что-что, а торжественность и экстраординарность закрытие фестиваля все-таки получит. После того как в течение этих трех месяцев на фестивале выступили самые значительные фигуры и коллективы в отечественном музыкальном мире, пришел черед того, в чьей значительности можно не сомневаться, но кто в Москве в память Шостаковича еще не выступал — а именно Валерия Гергиева. Маэстро, ударно отметивший с планетарным размахом год Шостаковича и записями, и выступлениями (чего стоит хотя бы концертно-театральный марафон под названием "Schostakovich on Stage", который Мариинский театр провел летом в Лондоне), для закрытия пресловутого московского фестиваля выбрал не то чтобы одинаково очевидные, но уж точно весьма эффектные опусы юбиляра, его Двенадцатую и Четырнадцатую симфонии.
Написанная в 1960 году Симфония #12 вроде бы должна быть отнесена к "идеологически выдержанному" наследию композитора. Ее заголовок — "1917 год" (что в каком-то смысле закономерно; предыдущая симфония Шостаковича, если кто не помнит, озаглавлена "1905 год"), посвящена она даже не столько великому октябрю как таковому, сколько Владимиру Ильичу Ленину собственной персоной — если, конечно, можно назвать именно "персоной" благоухающий партийным ладаном иератический образ вождя мировой революции, к 1960 году уже мумифицированный и сакрализованный до предела. Названия частей симфонии (добавим то же самое "вроде бы") говорят сами за себя — "Революционный Петроград", "Разлив", "Аврора", ну и совсем благостное "Торжество человечности".
И вот тут приходится задаться теми же вопросами, что и стыдливые программки глухой советской поры, терпеливо разъяснявшие, что духовная музыка Моцарта, Бетховена или Верди — она не то чтобы совсем поповский дурман. Есть, мол, в ней некие формальные "духовные" черты, но на самом деле она про другое, про гуманизм и общечеловеческие устремления. Так и тут. Героика есть, да, но поди скажи, что она именно made in USSR, а не обобщенно-позднеромантическая. Тем более если рядом стоит Четырнадцатая симфония (1969), где идеологической позолоты не найдешь и с микроскопом. Здесь есть и тексты (симфония написано для сопрано, баса и оркестра), тексты поэтические, причем использованных поэтов в замученных тяжелой неволей так запросто не запишешь. Ну, с натяжкой, Лорка, ну, Кюхельбекер, но Аполлинер или Рильке — это уже сложнее. Очень личной темно окрашенной эмоциональности здесь заведомо больше. В этом смысле, возможно, концерт и станет одним из шагов к Шостаковичу не советскому и не перестроечному, а к Шостаковичу для XXI века, глубокому, общечеловечески внятному в своем трагизме и сложному именно человеческой, а не историко-социальной сложностью.
Большой зал консерватории, 25 (19.00)