Предостерегает Анна Толстова
Павел Филонов — какой-то недопризнанный классик. Казимир Малевич, Владимир Татлин, Александр Родченко — давно в золоте, а равновеликий им Филонов — все еще нет.
Все они, в принципе, люди трудной исторической судьбы: в 1920-х — властители дум, в 1930-х — обруганы за формализм, потом забыты, потом реабилитированы и канонизированы. С Филоновым происходило все то же самое, но с одной поправкой: реабилитировать его, конечно, реабилитировали, а канонизировать пока не получается. Малевичу, Татлину и Родченко в канонизации очень помогало то, что в международную историю искусств их приняли сразу после октября 1917-го, выдав бессрочные партбилеты классиков русского революционного авангарда. А Филонов так и остался вечным кандидатом.
Можно сказать, сам виноват. Теоретик и практик "аналитического искусства" от голода помирал, а картин своих не продавал, особенно на Запад, и ученикам запрещал. Эти картины-формулы всего — весны, революции, пролетариата, космоса, мирового расцвета — предназначались прежде всего для Страны советов. Все в соцветиях мельчайших мазков, "формулы" созревали в широколобой и большеглазой филоновской голове мучительно долго: он выращивал их, как цветы, каждая живописная клеточка которых заключала размышления о коммунизме и христианстве, электрификации всей страны и испанских партизанах, коллективизации и половом вопросе. Один американский галерист сулил ему, ютившемуся в занюханной ленинградской коммуналке, по $25 тыс. за каждую аналитическую "формулу" — так, кажется, тогда и Пикассо не платили. Но разве можно было продавать эту секретную информацию за границу — это было бы форменным предательством родины.
Филонов мечтал о музее аналитического искусства, который бы открыли в СССР как лабораторию нового искусства и нового мировоззрения. Туда приходили бы советские граждане, смотрели бы на "формулы", "цветы" и "головы" (цветы как созвездия живых, мыслящих клеток и человеческие головы с умными лошадиными лицами были у Филонова любимыми формами) и понимали бы что-то важное про построенный на одной шестой части суши новый мир. А пока Филонов мечтал о своем революционном музее, его персональную выставку в Русском музее, уже готовую к открытию в 1929 году, запретили — советские чиновники опасались, как бы из филоновских цветочков не выросло чего плохого. Он пытался дарить свои работы государству — оно воротило нос и смотрело в лошадиные лица его рабочих и колхозников с подозрением.
После смерти художника в блокадном Ленинграде его сестра свезла все аналитические картины и рисунки в Русский музей. Там они и пролежали под строжайшим запретом их показывать вплоть до перестройки и первой большой филоновской выставки в 1988 году. Об аналитическом пророке пролетарского искусства знали разве что понаслышке — и в мировой авангардный пантеон он не попал. Теперь Русский музей, у которого на Филонова естественная монополия, возит его работы по всему миру — исправляет положение. Вот и до Москвы дошла очередь.
Музей личных коллекций, с 20 декабря