Размышляет Сергей Ходнев
В нашей стране аутентизм и вообще увлечение старинной музыкой издавна были явлениями, весьма далекими от массовости. Довольно долго тон в этом смысле задавали сверхэлитарные "Декабрьские вечера" Святослава Рихтера, и это объяснимо. В окружении живописи старых мастеров, в контексте респектабельнейшего из московских музеев всякий концерт "Вечеров" обречен был стать полусакральным переживанием, очень камерным, очень европейским, призванным увести слушателя как можно дальше от повседневности — какой бы она ни была, брежневской, послебрежневской или перестроечной. И слушателям, трепетно внимающим ренессансным мадригалам или барочным ариям, неизменно казалось, что это ощущение завораживающей изысканности происходящего вытекает будто бы из существа самой музыки. Что иначе и быть не может: невозможно, чтобы старая музыка была чем-то еще, кроме такого вот события, которое одновременно и удивляет непривычностью звучащего, и удовлетворяет досужее музейное любопытство, и возвышает слушателя в его собственных глазах.
Об этом тем более прилично вспомнить, что в этом году на "Декабрьских вечерах" по каким-то причинам вновь неожиданно много приезжих "старинщиков". Но только и публика стала иной, и исполнители совсем уже не такие, как, допустим, в 1980-е. Скажу больше: и индустрия старинной музыки (а это именно индустрия — поглядите на соответствующие разделы в западных музыкальных магазинах) успела довольно радикально измениться. Во-первых, глобализация. Это лет двадцать пять тому назад аутентизм был таким трогательно-чудаковатым западноевропейским специалитетом. Сейчас японцы заправски и много играют Баха, греки — Генделя, и даже где-нибудь в Парагвае вам на исторический манер сыграют парагвайское барокко, которое, оказывается, тоже было.
Во-вторых, массовость. Барочная опера чеканит победный шаг на главных сценах мира. Стинг поет под лютню английские песни XVII века. Многие из знаменитейших коллективов старинного профиля сидят на контрактах с воротилами звукозаписывающей индустрии, и последние, отчасти чуя, отчасти раздувая модные тренды, деловито стригут купоны с жильных струн и безвибратных голосов. Короче говоря, аутентизм давно уже перестал быть эдаким забавным богемным господином неопределенного возраста, родным братом всяческого андерграунда. Теперь он принят в самом высшем свете, с ним все считаются, но он приличия ради по-прежнему сохраняет вид разговорчивого эрудита-архивариуса, который гонится не за овациями, а за музыковедческой правдой и за утраченными радостями культуры прошлого.
И все же его неформальное прошлое не всегда служит ему добрую службу. Все так привыкли к тому, что аутентичное исполнение содержит неизменный антиакадемический "драйв", что многие за драйвом-то и стали гоняться. Благо это удобно и совсем-совсем несложно. Какие-нибудь ренессансные песенки и танцы, штампуемые десятками дисков,— очень даже живенький easy listening, который глотается, как коктейльные тарталетки. Скрипичные концерты XVIII века, играемые исключительно по принципу "кто быстрей", очень хорошо идут под утренний кофе (бодрят) — и так далее. Конечно, музейное слушание старинной музыки с глуповато-серьезным видом высокого духовного подвига кажется во многом смешным — но для самих идеалов аутентизма оно все-таки менее опасно, чем нынешний рыночный фавор.