премия литература
Ъ продолжает рецензировать книги букеровских финалистов (см. Ъ от 22, 28 и 30 ноября). Одолевшая роман Дины Рубиной "На солнечной стороне улицы", АННА Ъ-ТОЛСТОВА не удивится, если 6 декабря лауреатом "Букера" станет книга о Ташкенте писательницы из Иерусалима.
Подумайте только: ведь добрая половина советской творческой интеллигенции пересидела в Ташкенте (войну пересидела или просто пересидела — в окрестных лагерях), а где он — ташкентский текст русской литературы? Так что-то, мельком — в мемуарах эвакуированных и этапированных. "Раковый корпус", написанный по впечатлениям от ташкентского онкодиспансера, не в счет — там нет ташкентских реалий. А ведь какие авансы были выданы этому городу нашей великой словесностью! Ташкент — это же просто русская Утопия. Это и мифический заповедник российской полицейско-бюрократической вольницы в "Господах ташкентцах" Михаила Салтыкова-Щедрина. И рай земной для крестьянского мальчика, едущего туда за хлебом из голодающего Поволжья, в экспрессионистской повести Александра Неверова "Ташкент — город хлебный", написанной в 1923-м и переведенной на все европейские языки, так что сам Франц Кафка прочитал и сказал про нее: "Изумительная книга". Однако в последние 80 лет никто из отечественных писателей почему-то не разрабатывал всерьез золотоносную ташкентскую жилу.
И вот буквально на наших глазах преодолевается эта географическая недальновидность. Первой ласточкой стал "Ташкентский роман" Евгения Абдуллаева, пишущего под арабским псевдонимом Сухбат Афлатуни, и "ласточку" заметили: в 2005 году молодой ташкентский писатель получил за нее "Русскую премию", учрежденную в поддержку русскоязычной литературы стран СНГ. А теперь за Ташкент взялась живущая в Иерусалиме Дина Рубина.
Конечно, когда автор романов "Последний кабан из лесов Понтеведра", "Высокая вода венецианцев" или "Воскресная месса в Толедо", место которым на полке где-то между Викторией Токаревой и сборниками графоманов русскоязычной диаспоры, вдруг переключается со Средиземноморья на Среднюю Азию, начинаешь подозревать в нем банальную жажду экзотики. Меж тем Ташкент — родина Дины Рубиной, и все повествование соткано ею из "ташкентских голосов", воспоминаний и баек, заботливо собранных по родным и знакомым, потому что "такой город не должен быть забыт".
В полифонии, щедрой на базарно-этнографические и стиляжно-диссидентские (не забыта эвакуационно-поселенческая специфика места) подробности, выделяются два главных голоса: героиня, художница Вера Щеглова, и автор. Автор показывает себя мастером изощренного голосоведения. На пути Веры от дворовой голодранки в грязных трусах и майке до всемирно известной художницы, то и дело выставляющейся в музеях Людвига и нью-йоркских галереях, встают чудом выжившая после блокадной голодухи мать-убийца, наркобаронша и, как выяснится, отпрыск аристократического рода; влюбленный в девочку отчим с внешностью Исаака Левитана и эрудицией энциклопедии Брокгауза и Ефрона; первая любовь, он же учитель живописи, с богатырским торсом на полиомиелитных костылях; многолетний поклонник и в конце концов муж — компьютерный гений, перебравшийся из ташкентской шарашки на собственную виллу в Чикаго; гермафродиты-педофилы, венгерские графы, немецкие бароны и прочие колоритные персонажи. Впрочем, чего еще можно ожидать от романа, начинающегося с кухонного ножа, которым мать отправилась резать отчима, и забытого по случаю трагедии на кухонном же столе "Царя Эдипа"? Медеи, Лолиты, Скарлетт О`Хара и других мифологических героев и сюжетов захватывающего мира интеллигентной женской прозы.
Художница Щеглова всегда на солнечной стороне улицы, писательница Рубина старается держаться в тени, хотя нет-нет да влезет в кадр с каким-нибудь философским рассуждением о природе памяти. Однако по ходу дела оба главных голоса все время идут где-то рядом, временами пересекаясь, встречаясь у общих ташкентских знакомых, и пусть толком поговорить им удается лишь в эпилоге, у них все же очень много общего. Речь, понятно, не только о том, что героиня — альтер эго автора, а о манере. Художница Щеглова, если верить ее биографистке, имеет пристрастие к сложным сюрреалистическим композициям и фовистским — вырви глаз — цветовым сочетаниям. Писательница Рубина закручивает сюжет арабской вязью и тяготеет к цветистым метафорам. И конечно, обе кормятся живительным материалом узбекской этнографии. На такую ориентальную экзотику в перестроечные годы клевали многие западные кураторы — недаром же Дина Рубина выставляет свою Веру Щеглову в кельнском Людвиге. Сейчас ориентальщина, видимо, в цене у кураторов литературных, раз книга дошла до финала "Букера". Словом, Ташкент действительно оказался городом хлебным.