Самый необычный дом на улице Воздвиженка (да и на всем Большом Арбате вообще) — затейливый особняк купца Арсения Морозова, более известный как Дом дружбы народов (сейчас в нем расположился Росзарубежцентр). И, вероятно, многие москвичи удивятся, узнав, что 100 лет назад он считался едва ли не образцом безвкусицы.
Ранее на этом месте размещался цирк. Владел им баварский подданный антрепренер Карл Маркус Гинне. И все бы в его жизни было хорошо, когда бы не пожар, который в 1892 году уничтожил цирк начисто. Восстановлению сооружение не подлежало, денег на строительство нового здания у Гинне не было (все-таки цирк не слишком прибыльное предприятие), и импресарио пришлось уйти на вынужденный отдых.
А землю, на которой находился цирк, приобрела известная московская купчиха Варвара Алексеевна Морозова. Не для себя — в подарок своему третьему сыну Арсению Морозову. У Арсения Абрамовича приближался юбилей — 25 лет, и нужно было загодя готовить для него подарок. Да и неплохо было бы поселить сына по соседству: парень был, мягко говоря, со странностями.
Архитектор для нового особняка был выбран Арсением под стать собственной персоне: господин Мазырин — мистик, презиравший христианство, зато верящий в переселение бессмертных душ. Сам он уверял, что в первой инкарнации был египтянином, за что пользовался в обществе славой дурного пустобреха, а у Морозова, напротив,— бескрайним уважением. Именно Мазырин настоял на мавританском стиле. Дважды он возил заказчика (благо последний в средствах не стеснялся) по Испании и Португалии и наконец уговорил Арсения на копию замка Синтра рядом с Лиссабоном. Одна беда: тот замок был увит гроздьями винограда, а в Москве подобный фрукт произрастает неохотно. Не заменять же благородный виноград малиной или бузиной! Однако же выход нашли: вместо живого винограда выполнили каменный орнамент.
Говорят, что когда дом построили, к Арсению явилась его матушка. Плюнула на порог и сказала: "Раньше одна я знала, что ты дурак, а теперь об этом узнает вся Москва".
Такой поступок был вполне в характере Варвары Алексеевны. Но в Москве и кроме нее нашлось немало критиков морозовской недвижимости. Самый авторитетный, разумеется, Лев Николаевич Толстой. Он как раз работал над романом "Воскресение" и не удержался от соблазна упомянуть здесь дом Морозова: "На одной из улиц извозчик, человек средних лет, с умным и добродушным лицом, обратился к Нехлюдову и указал на огромный строящийся дом.
— Вон какой домина занесли,— сказал он, как будто он отчасти был виновником этой постройки и гордился этим.
Действительно, дом строился огромный и в каком-то сложном, необыкновенном стиле. Прочные леса из больших сосновых бревен, схваченных железными скрепами, окружали воздвигаемую постройку и отделяли ее от улицы тесовой оградой.
По подмостям лесов сновали, как муравьи, забрызганные известью рабочие: одни клали, другие тесали камень, третьи вверх вносили тяжелые и вниз пустые носилки и кадушки. Толстый и прекрасно одетый господин, вероятно архитектор, стоя у лесов, что-то указывая наверх, говорил почтительно слушающему владимирцу-рядчику. Из ворот мимо архитектора с рядчиком выезжали пустые и въезжали нагруженные подводы.
'И как они все уверены, и те, которые работают, так же как и те, которые заставляют их работать, что это так и должно быть, что, в то время как дома их брюхатые бабы работают непосильную работу и дети их в скуфеечках перед скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно строить этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному человеку, одному из тех самых, которые разоряют и грабят их',— думал Нехлюдов, глядя на этот дом.
— Да, дурацкий дом,— сказал он вслух свою мысль.
— Как дурацкий? — с обидой возразил извозчик.— Спасибо, народу работу дает, а не дурацкий.
— Да ведь работа ненужная.
— Стало быть, нужная, коли строят,— возразил извозчик,— народ кормится.
Нехлюдов замолчал, тем более что трудно было говорить от грохота колес".
Неудивительно, что за Морозовым надолго закрепилось прозвище "глупого и ненужного человека". А актер М. П. Садовский сочинил такое четверостишие: "Сей замок на меня наводит много дум,/ И прошлого мне стало страшно жалко./ Где прежде царствовал свободный русский ум,/ Там ныне царствует фабричная смекалка".
Впрочем, кое-кто из современников был очень даже рад морозовскому дому. Например, предприниматель Варенцов писал: "Арсений Абрамович оставил по себе память в Москве постройкой красивого особняка на Воздвиженке... Особняк обращает на себя внимание красотой и солидностью".
Но подобных доброжелательных критиков нашлось немного.
Морозовские кутежи тоже вошли в историю. Они отличались щедростью и вместе с тем действительно какой-то глупостью. На одном из них, к примеру, в зале стояло чучело медведя с серебряным подносом, наполненным черной икрой.
В другой раз ужин был у его матери. Арсений по обыкновению болтал чепуху, Варвара Александровна, чтобы сменить предмет беседы, задала вопрос: "А как вы думаете, какая женщина заслуживает наибольшего уважения?" На что присутствовавший за столом Антон Павлович Чехов, покосившись на Арсения, ответил: "Та, которая умеет хорошо воспитать своих детей".
А еще на доме выточили узел из канатов — талисман благополучия и долголетия. Но с долголетием как раз не вышло. Как-то раз в пьяной компании Арсений чуть ли не на ящик коньяку поспорил, что прострелит себе ногу и не закричит от боли — дескать, сила воли человека безгранична (все Мазырин виноват, именно он заразил купчика эзотерическими увлечениями). Морозов действительно не закричал, коньяк выиграл. Ему бы сразу ко врачу — но наш герой продолжил пьянку, кровь скопилась в сапоге, и в скором времени Морозов приказал всем долго жить.
Скандал однако же на этом не закончился. Выяснилось, что все свое имущество (четыре миллиона плюс злосчастный особняк) он завещал не дочери и не жене (с которой, впрочем, разошелся), а любовнице — девице Коншиной. Вдова, ясное дело, обратилась в суд. Газеты смаковали всевозможные пикантные подробности. Еще при жизни Морозова "Московские ведомости" сообщали: "25 октября в Московской судебной палате рассматривается дело по иску Варвары Сергеевны Морозовой к своему мужу Арсению Абрамовичу Морозову о взыскание с него на содержание их четырехлетней дочери Ирины по 20 000 рублей в год. Окружной суд, где первоначально рассматривалось это дело, постановил взыскать на содержание Ирины с А. А. Морозова по 5 000 руб. в год, и судебная палата это решение утвердила".
После революции в особняке на Воздвиженке разместились анархисты. А за ними — Пролеткульт. Тут появлялись Фрунзе, Брюсов, Луначарский, Маяковский, а Есенин даже проживал. Его знакомая некто Н. А. Павлович изумлялась: "Жил он... в бывшей ванной — большой, светлой комнате с декадентской росписью на стенах; ванну прикрыли досками, поставили письменный стол, сложили печурку".
Режиссеры Эйзенштейн и Мейерхольд здесь ставили свои спектакли. Вообще, так называемый театр Пролеткульта был весьма своеобразным. Критик А. Февральский вспоминал о нем: "Небольшой, но высокий зал... превратился в подобие цирковой арены. Зрители располагались на двух крутых амфитеатрах, разделенных проходом, через который входила публика, и образовывавших примерно полукруг. Пол перед амфитеатрами ('манеж') был устлан круглым ковром; здесь и была 'сцена'. Стены зала, замыкавшие сзади место действия, были завешаны полотнищами, перед которыми находился помост со спусками-пандусами по бокам и с занавесом; из-за занавеса могли выходить действующие лица (кроме того, они появлялись и из боковых проходов). А на верхней части стен, не закрытой полотнищами, виднелись лепные украшения бывшего особняка Саввы (не верно имя владельца указал автор цитаты.—Ъ) Морозова".
Эйзенштейн, к примеру, ставил здесь пьесу Островского "На всякого мудреца довольно простоты". Один из современников писал об этом: "От Островского осталось лишь название пьесы, имена действующих лиц, к которым были прибавлены имена политических деятелей того времени. Основной задачей спектакля... явилось разоблачение мировой контрреволюции, а средствами этого разоблачения были избраны цирковые курбеты, хождение по проволоке и даже короткометражный фильм, проецируемый на внезапно опускающийся экран".
И не секрет, что театр "Колумб" (Ильф и Петров, "Двенадцать стульев") списан авторами именно с театра Пролеткульта. Естественно, подобные спектакли были чересчур рискованными. Актер (в будущем — известный режиссер) Григорий Александров, например, во время одного из них чуть не погиб. Виктор Шкловский так описывал это событие: "Александров ходил по реальной наклонной проволоке без всякой подмены, без сетки и мог свалиться на зрителей. Балкон театра и нижняя сцена были соединены проволокой, и однажды Александров чуть было не сорвался с нее, когда спускался вниз. Если бы один из зрителей не подал сверху палку, которая помогла ему сделать последний шаг, фильмы Александрова никогда не были бы сняты".
Впрочем, и Мейерхольд не отставал от Эйзенштейна. Филолог Б. Пуришев вспоминал его произведения: "Черты площадного комизма возникали... в постановках В. Мейерхольда. В 'Лесе' Островского Счастливцев (Игорь Ильинский) устрашал гостей помещицы Гурмыжской раскатами театрального грома, пробегая по металлическим полосам. В том же спектакле на сцене высились 'гигантские шаги'. Молодые влюбленные неслись по воздуху как бы на крыльях любви. Буффонный гротеск переполнял пьесу Сухово-Кобылина 'Смерть Тарелкина' (1922). В руках у действующих лиц были палки с бычьими пузырями на конце. В пузырях перекатывался сухой горох. Актеры дубасили друг друга этими пузырями, отчего горох гремел, наполняя треском сцену. Мало этого. Персонажи мрачной комедии стреляли из пистолетов. Стреляли даже стулья, если на них садились. Постепенно сцена заволакивалась голубым пороховым дымом, на фоне которого, словно человеческие кости, выделялись предметы домашнего обихода, сколоченные из белых планок. Царская Россия уподоблялась тем самым преисподней, окутанной адским дымом. А посреди сцены стояла большая мышеловка, в которую попадал Тарелкин... Постановкой восхищены были А. В. Луначарский, В. Маяковский и Андрей Белый".
В то время режиссерам позволялось многое. До репрессий 30-х годов было еще далеко.