литература
В российском издательстве Ad Marginem вышла книга под названием "Чужая". Это киносценарий, написанный киевским автором Владимиром Нестеренко, более известным в интернете как Adolfych.
Адольфыч — совсем не кличка (хотя, конечно, и кличка, и "ник" в сети), а вполне реальное отчество, только записанное "как слышится". Сценарий "Чужой" был случайно найден где-то в недрах интернета и передан доброхотами в издательство. Дальше все происходило в ускоренном темпе — Ad Marginem быстро издало книгу, и практически тут же объявились желающие приобрести киноправа. По словам директора издательства Александра Иванова, опцион на солидную сумму $100 тыс. уже подписан.
Кто бы ни купил "Чужую", он сделал весьма своевременное приобретение. Потому что этот сценарий — самый откровенный, прочувственный и в каком-то смысле даже торжественный гимн девяностым, который только можно себе представить. Таким девяностым — с братками в голде, путанами в лосинах, чеченами в трениках, раздолбанными бэхами и бесперебойной стрельбой. Рецепт простой — все перечисленные ингредиенты не только взболтать, но и смешать, покрыть лаком и приправить — хочешь трагизмом, как в "Бумере" Петра Буслова, хочешь иронией, как в "Жмурках" Алексея Балабанова. Но даже ирония годится лишь на то, чтобы только слегка закамуфлировать не подлежащую сомнению ахиллскость и гекторскость героев, приступом берущих крепость первоначального накопления.
Произведение господина Адольфыча, без сомнения, лучше сценариев упомянутых фильмов, написанных соответственно господами Бусловым и Балабановым и их соавторами. И дело тут не в том, что они так уж плохи, а в том, что Адольфыч больно хорош. Этот огромный дядька утверждает, что сам "работал в бригадах" и подобно своим героям выезжал в Чехию обеспечивать безопасность трудящихся в этой стране наших девушек. И что уже успел понести за свои деяния законное наказание. Не верить его рассказам не хватает духу. Да и не имеет смысла — к чему тратить время на сомнения, когда можно просто подивиться тому, каким смешным и при этом точным языком написана эта "Чужая". Вызывающим даже у не имевшего экстремального опыта гражданина ощущение, что нечто такое он, безусловно, когда-то слышал — на неизбежной в девяностые оптовке, в "трубе" на Пушкинской, да мало ли где еще. Образчик этого словотворчества гордо вынесен издателями на обложку книги: "Может, со зверями, а может, и с мусорами, только бомбанули они общачок наш". Внутри экземпляры не хуже: "Рыжуху спулить бы надо, вещдок. Стремно везти, да еще с дохлых". На этом фоне расхваленные диалоги Константина Мурзенко, написанные для снятого на излете девяностых "Мама, не горюй", наконец-то предстают тем, чем они и были на самом деле,— попыткой интеллигентного мальчика сойти за нормального пацана.
Господин Адольфыч же, наоборот, будучи независимо от подлинного количества его стрелок и ходок пацаном вполне реальным, пытается в угоду полюбившей его московской публике припудрить свой замысел культурными коннотациями. Хорошо, правда, что он не портит ими свой текст, а оправдывается устно. На имевшей место в Москве встрече с поклонниками он назвал свою главную героиню (которой в тексте дана емкая характеристика — "редкой масти тварь, мутная, голимая устрица") "девочкой из манги" и "Венерой в мехах". В тексте же "Чужой", к счастью, дальше сравнения героини с "драконом из фильма, который яйца в людей откладывал", экскурс в сокровищницу мировой культуры не заходит. И правильно — потому что на данный конкретный момент и японское аниме, и Захер Мазох куда более out, чем Владимир Адольфович лично. Потому что именно он поддерживает в нас уверенность, что и у нас была прекрасная эпоха. Или хотя бы интересная. В общем, что и нам есть что вспомнить. Потому что он нам сейчас необходим, как старый большевик на пионерском собрании. "А расскажите, Владимир Адольфыч, как вы беляков били". И льется связный рассказ — скачут Василий Иваныч с Петькой с шашками, а Гиря с Шустрым с вальтером и чизеттой, и строчит Анка из пулемета звонко и дробно, а Анжела по прозвищу Чужая от нее не отстает. Конец истории всем известен, но когда рассказчик доходит до места, где Чапай тонет, а Анжеле тоже очень, очень плохо, все плачут.