живопись
В Национальном художественном музее нью-йоркский киевлянин Давид Мирецкий поделился рецептом от ностальгии. Рецепт оказался прост: все годы эмиграции художник спасал своих персонажей от забвения, а персонажи спасали его от тоски.
Выставленные работы Давида Мирецкого — редкий временной и географический казус. Они могли быть написаны в Киеве в 60-70-е годы, но появились на свет в Нью-Йорке в начале нового тысячелетия. Ни годы, ни вынужденный отъезд из Киева на художника почти не повлияли — все тридцать лет в Америке он продолжает писать то, чем занимался еще до эмиграции. Менялись трактовки, но не сюжеты: зарисовки из быта хрущевок и пляжные застолья с бутылкой "Жигулевского" сначала казались сатирой на советский строй, потом стали данью эмигрантской сентиментальности. Стоило продержаться тридцать лет, чтобы то и другое оказалось несущественным, а на первый план вышло главное: изображая очередь в гастрономе или крикливых теток в кастрюлеобразных шапках, Давид Мирецкий не клеймит недостатки и не предается ностальгии, а объясняется в любви.
На первый взгляд, советским чиновникам, ведавшим искусством, незачем было воевать с художником. Давид Мирецкий делает как раз то, что предписано главной догмой реализма. Его герои — производная быта, который их окружает, и вне этой мебели, одежды, тесных магазинчиков и бесконечных неряшливых застолий они просто не существуют. Вся соль в том, что Давид Мирецкий — слишком последовательный реалист, доводящий связь с бытом до абсурда.
Дело здесь не только в нелепых соответствиях, хотя и их у художника немало: декольте дамского платья повторяет форму блюда, пышнотелая купальщица отлита по образу собственной ванной, обнаженный за столом разрезает буханку с таким видом, точно готов сделать себе харакири. Персонажи Давида Мирецкого подражают предметам в главном — в неподвижности. Чайники, соусники, этажерки и трюмо в этом мире задают не характеры и типажи, а ритм проживания времени. Для младенца и фарфорового кофейника оно течет одинаково, поэтому ни тот, ни другой друг другу не нужны,— каждый персонаж картины чувствует себя маленьким бессмертным Буддой, вокруг которого крутится мировая карусель.
О герое Давида Мирецкого мало что можно сказать конкретно. Этот герой не изменяется во времени и остается самим собой, переходя от картины к картине. Таким своего незаметного человека могли сделать и Михаил Зощенко, и Сергей Довлатов (работами Давида Мирецкого можно иллюстрировать сочинения обоих). В сущности, меняется не герой, а бытовые декорации вокруг него — перед зрителями разворачивается многостраничный комикс из советской жизни, в котором смешной человечек целует жену, навещает проститутку, пьет чай, выгуливает собаку, уезжает в Америку и снова пьет чай. Прежде чем перейти в следующую картину, человечек и его домочадцы переодеваются — меняют один крикливый цвет на другой.
Давида Мирецкого нередко упрекают в том, что он злоупотребляет цветом, унижая им своих героев. Хотя от насмешки над мещанством все эти лимонные пиджаки и лиловые шали так же далеки, как кофейники и коврики — от бытописательства. Натужная пестрота нужна ему, скорее, чтобы попытаться спасти героев, дать им возможность прокричать о своем существовании. Может быть, тогда их действительно захочется заметить и полюбить.