премьера театр
В театре "Школа драматического искусства" под руководством Анатолия Васильева в рамках продолжающегося фестиваля современного искусства "Территория" показали премьеру спектакля "Демон. Вид сверху" по мотивам поэмы Лермонтова в постановке режиссера и художника Дмитрия Крымова. Рассказывает РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
По признанию Дмитрия Крымова, отправной точкой для создания новой работы послужил неожиданный ракурс. Спектакль играется в одном из (без преувеличения) самых красивых и благородных театральных пространств в мире, в восьмиугольном зале-колодце "Глобус" театра "Школа драматического искусства". Зрители, таким образом, сидят на трех ярусах и глядят вниз, на арену, где колдуют и рисуют студенты господина Крымова вместе с приглашенными актерами.
Первый аккорд спектакля — падение на белую арену сверху бесформенной черной груды, вскоре оказывающейся тем самым демоном, вернее, похожей на дракона уродливой птицей с поролоновой лапой и перепончатыми крыльями. На веревках не с первой попытки актеры подтягивают демона туда, откуда он упал, под потолок, а сами вместе с ареной уезжают на целый этаж вниз, в театральную преисподнюю. Именно там и происходят те неожиданные превращения, из которых, собственно говоря, и составлен спектакль "Демон. Вид сверху". Он чем-то похож на анимационный фильм, создающийся прямо на глазах у публики.
Фантазия господина Крымова свободна и причудлива, она исполнена одновременно юмора и нежности. Его актеры — точно маляры в заляпанных краской комбинезонах, театр они делают буквально из залежей театрального склада: краски, кисти, цветная бумага, тряпочки, реечки, да просто мусор. Разбросаны по полу сцены старые грампластинки, желтые резиновые перчатки сантехников ложатся лепестками вокруг каждой из них, черная изолента связывает получившиеся цветки стеблями, и черная же краска дорисовывает вазу — вот так готова огромная картина вангоговских подсолнухов, но готова лишь затем, чтобы тут же быть скомканной в огромный бумажный снежок и унесенной прочь, на свалку. На языке театра это зовется "исходящий реквизит".
Дмитрий Крымов использует язык, который в русской театральной традиции всегда считался не высокой литературой, а миноритарным наречием — язык визуальных образов, картин, складывающихся в театральное высказывание, которое лишено четкой сюжетной канвы, но вызывает не меньше размышлений и эмоций, нежели глубоко и убедительно разобранная драма. В мире этот язык освоен, конечно, лучше. Местами спектакль господина Крымова напоминает театр французского гения Филиппа Жанти, свободно комбинирующего фактуры, играющего масштабами, поэтизирующего искажения, дерзко монтирующего живое и неживое. В спектакле Дмитрия Крымова к выглядывающему из дырки женскому личику прикладывают пластмассового пупса — и получается младенец, девочка, которая, вырастая, примеряется к роли скрипачки и балерины. Обе воображаемые "карьеры", разумеется, лишь обрисованы вокруг лица быстрой кистью.
Черный Гоголь, от которого отделяется белая тень, чтобы сжечь в лоханке второй том "Мертвых душ"; Лев Толстой, уходящий из "Ясной Поляны" и плывущий потом в лодке-гробике над головами столпившихся на бумаге людей-клякс; шагаловские любовники, вытесненные с неба стаей самолетов-шмелей со свастиками на бортах; грузинское застолье с качающимися в такт песни гостями-пиджаками; снежная баба, в одном из шаров которой спрятана новая жизнь — словно вся жизнь культуры проносится у нее же в голове, так же как, говорят, случается у человека перед смертью. Но заставляя зрителя смотреть на свою панораму мира сверху, Дмитрий Крымов вовсе не обрекает его на отрешенный и скучающий взгляд демона-изгнанника. Напротив того, иногда даже кажется, что сам ты лежишь на спине и все происходящее случается над тобой, а не под.
Черная птица так и останется висеть под потолком зала "Глобус". Кто-то, возможно, сочтет режиссерской ошибкой то, что дракон больше не включается в игру. И есть, безусловно, грустная режиссерская ирония в том, что все чудеса происходят буквально под сенью крыльев падшего ангела. Там, где шнур ложится по полу профилем лица, ведро с краской становится глазом, и лежащая женская фигурка кажется мошкой, которая сейчас влетит в этот глаз, где надкушенный запретный плод буквально разрывает тело первой женщины. Словом, где вся суть страдание и насмешка. Но где, с другой стороны, клочья желтоватой оберточной бумаги так легко принимаются за крылья только что народившихся ангелов.