премьера театр
Режиссер Алвис Херманис поставил в Новом рижском театре спектакль по рассказу Татьяны Толстой "Соня", причем латышский театр играет его на языке оригинала. У постановки все шансы стать европейским хитом — она уже стала главным событием закончившейся в Словакии "Театральной Нитры", да и прочие фестивали не дремлют. Рассказывает РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
Для тех, кто видел недавнюю "Долгую жизнь" Алвиса Херманиса (весной спектакль гостил в Москве, а сегодня играется на "Балтийском доме" в Петербурге), взаимосвязь двух работ бросается в глаза еще до начала "Сони". Как и в том спектакле, сцена воспроизводит советскую квартиру. Квартира вроде бы отдельная, но зато кухня слита в единое пространство со спальней — впрочем, за подлинность предметного мира можно не беспокоиться: воспроизвести все это сегодня нельзя.
Наверняка, как и при работе над "Долгой жизнью", бытовую утварь советских времен (действие рассказа Татьяны Толстой происходит в довоенном Ленинграде) искали по всей Риге. И нашли в избытке: глаз скользит по пустой еще сцене, а тебя буквально накрывает волной какая-то не существующая уже жизнь, знакомая если и не по собственному опыту, то из генетической семейной памяти: никелированная кровать с горкой подушек, массивный, со скругленными углами, платяной шкаф, а на нем чемоданы и шляпная коробка, обеденный стол посреди комнаты, трюмо с какой-то доисторической косметикой, конечно же, швейная машинка Зингера с ножным приводом, куда ж без нее, и еще подвесные шкафчики для посуды на кухне, и вся эта посуда, выставленная за стеклами, и вазы на полках, и фотографии на стенках — словом, все, что было и уже исчезло.
Если в оформлении театрального павильона Алвис Херманис и художник Кристине Юрьяне выказали ностальгическую нежность и археологическую дотошность, то превращение литературы в театральную игру окрашено несентиментальной радикальностью. Во-первых, Соню играет мужчина, актер Гундарс Аболиньш. Во-вторых, он (она) не произносит ни слова, а весь текст рассказа Татьяны Толстой читает второй актер, Евгений Исаев. Причем по-русски, и не потому, что не нашлось времени на перевод: режиссер чутко расслышал неразрывную связь слов и запаха прошлого — играть в переводе на независимый латышский язык значило бы примерно то же, что изготовить похожую бытовую обстановку из современных материалов.
История о том, как компания друзей разыгрывала свою добрую, но одинокую и некрасивую приятельницу (много лет писали ей письма от имени несуществующего влюбленного, а она, дура, верила, отвечала, и все эти годы жила перепиской с романтичным незнакомцем), выглядит в Новом рижском театре, конечно же, очень смешно. Чтобы превращение мужчины в женщину было наглядным, господин Херманис придумал двух не то бытовых грабителей, не то зловещих охотников за прошлым, которые проникают в Сонину квартиру. Один из них, повинуясь, видимо, магии места, становится восторженным рассказчиком, а второй — собственно Соней. Он натягивает голубое платье, бежевые чулки с резинками и парик с бигуди, потом мажет щеки румянами и сажает на одну из них кокетливую черную мушку.
В сущности, все это смотрится карикатурой и клоунадой. На лице у несчастливой женщины застыло выражение коровьей отрешенности, а к фигуре будто приклеилась летящая походка, с кокетливо отставленной в сторону кистью руки. Так и порхает по своей комнатке хлопотливая и никому не нужная Соня. Она то забавно иллюстрирует звучащий текст рассказа, то живет своей жизнью. Бездетная, укладывает с собой в постель целую батарею пластмассовых пупсов; строчит на швейной машинке; готовит из коржей облитый шоколадом торт с кремовыми розочками — и вглядывается в вечернее небо за окном, надеясь хотя бы отраженным светом поймать взгляд никогда не виденного принца.
Но вот же вползает на сцену и повисает над ней то заостренное точностью слов и жестов чувство досады за бесследность смешных частных судеб, ради которого "Соня", конечно же, и была поставлена умным и тонким режиссером Херманисом. Крадется размалеванный мужик в бабьем пуховом платке, валенках и со счастливо-идиотической гримасой на лице — якобы Соня в блокадном Ленинграде с последней банкой томатного сока идет спасать любимого — а смотри ж ты, комок в горле тут как тут. И чем разборчивее режиссер и забавнее спектакль, тем универсальнее вынесенный еще в первой строчке рассказа приговор: "Жил человек — и нет его".