Бумажные одежды

Литературные герои всегда были и даже в наши осененные human rights времена остаются совершенно бесправными. Автор поступает с ними как абсолютный властитель, тиран, распоряжающийся не только жизнью и смертью, но и мыслями, чувствами, мелкими привычками. Возражать не приходится — он им отец родной. И уж в чем точно персонажи полностью зависимы от сочинителя, так это в выборе костюмов. Забудет он их одеть — и будут как миленькие мерзнуть на метафорических сквозняках, стесняясь перед читателями вынужденной наготы. Или так оденет, что в люди выйти неловко: не за тех примут. Писатель АЛЕКСАНДР КАБАКОВ рассуждает о роли гардероба в литературе.

В течение трех четвертей прошлого века выбор одежды в соответствии с собственными вкусами и предпочтениями был почти так же невообразим для наших обычных граждан, как заграничные путешествия и покупка автомобиля без очереди. Тогда и сформировалось убеждение многих отечественных авторов в том, что описывать "тряпки" недостойно истинного прозаика, не говоря уж о поэте. Собственно говоря, костюм исчез из русской литературы в 1930-е годы — вместе с другими подробностями жизни. Положительный герой был озабочен исключительно вечным — строительством узкоколейки, коллективизацией домашней птицы или прокладкой канала в пустыне,— и автору было некогда не то что галстук к рубашке для своего дитяти подобрать, но и просто штаны на него одеть. В сущности, одежда была выведена из литературного оборота, как и прочие приметы реальности, кроме прокатных станов и плотин, взволнованного курения в наиболее драматических эпизодах и рюмки-другой с боевыми друзьями — вредные привычки не считались вредными идеологически. А персонаж в галстуке — галстуке вообще — был, как правило, нравственно сомнительным, женщина в нарядном платье называлась обычно "дамочкой".

Но в 1960-е и особенно в застойные 1970-е ситуация с одеждой в нашей действительности крайне обострилась в связи с фанатической сосредоточенностью многих идейно ущербных людей именно на так называемых фирменных "тряпках". И литература обратилась к этой теме, но внимание ее было исполнено гнева. Вещизм, проклятый вещизм сделался объектом травли не только в фельетонах, но и в повестях и романах вполне серьезных авторов. Покупка дубленки стала сюжетом для горестного рассказа о предательстве интеллигентских идеалов; юноша, жаждущий джинсов, обязательно делал выбор между этими брезентовыми портками и любимой девушкой; кожаный пиджак на второстепенном действующем лице непременно свидетельствовал о принадлежности этого лица к разъедаемой отдельными недостатками сфере торговли и обслуживания. Самое любопытное заключалось в том, что на самом деле все так и было: дефицит сделал одежду больше чем одеждой, она стала снова, как и была в литературной традиции, символом, знаком, художественным образом. "Широкий боливар" Онегина, фрак "наваринского дыму с пламенем" Чичикова и халат Обломова вернулись в русскую литературу под видом "иорданских брючек" на аксеновском герое из рассказа "Жаль, что вас не было с нами" и американской куртки, к которой вожделел трифоновский антигерой из "Дома на набережной".

В те годы автор и начинал свои сочинительские занятия. Однако, будучи уже полностью ориентированным, как сказали бы теперь, "по жизни" в западную сторону, и в литературе нашел соответствующие образцы, до которых отечественным было далеко. Два романа оказали на меня, как на будущего "певца пуговиц и платочков", по определению одного нынешнего критика, главное влияние — "Путь наверх" Джона Брэйна и "Вещи" Жоржа Перека. Первый есть история послевоенного английского растиньяка, и я до сих пор, хотя давно не перечитывал, почти наизусть помню страницы полторы в самом начале, посвященные подробнейшему описанию — с головы до ног — его экипировки. Меня поразило, как удалось уместить едва ли не всю сущность романа в коротком сообщении о том, что герой был одет в свой лучший серый костюм и не подозревал, что у богатых людей не бывает лучшего костюма. Что касается "Вещей", то они меня вообще шокировали: никогда прежде я не читал книгу именно про вещи, из которых состоят души героев и их судьбы. Собственно, в романе нет ничего, кроме рассказа о том, как молодая пара сначала ходит по парижским барахолкам в поисках поношенных, но дорогих рубашек, блузок, свитеров, а потом поднимается до возможности покупать все это новым, но теряет интерес и к роскоши, и друг к другу. Я понял, что отношения между людьми и вещами всегда и вполне соответствуют отношениям между людьми, что точное описание пиджака может больше сказать о том, кто его носит, чем подробная биография и даже подчиненное исключительно авторскому произволу "он подумал".

Собственно, наделение литературного персонажа гардеробом есть едва ли не важнейшая часть работы над превращением его в живого человека. Как всякие подробности и детали, костюм помогает сделать рассказ показом, без чего текст, по-моему, не становится художественным. Литература, впрочем, показывает жизнь условно, значками; а вот когда из нее делают кино, условности уже не остается места, и обнаруживается, что одежда играет героя не меньше, чем актер. От угрожающе-монументальных костюмов Марлона Брандо, "крестного отца", до пародийно пригнанных и не мнущихся ни в каких обстоятельствах троек на всех Джеймсах Бондах. А лучший пример — "Возвращение в Брайдсхед", классический роман Ивлина Во. Уж этот автор знал толк в костюмах своих персонажей, соответственно, и экранизации было на что опираться (на фото).

Вообще, всякое сочинительство состоит сначала из наблюдения и уж потом из поиска средств (слова, освещения, ракурса), подходящих для воспроизведения наблюденного. Классики это знали, и, если бы школа не воспитывала стойкого равнодушия к ним, мне не понадобились бы ни Брэйн, ни Перек. Хватило бы Чехова с зонтом "человека в футляре", Толстого с декольте Элен Безуховой. Да, в конце концов, одного Гоголя и его "Шинели", из которой все мы, понятное дело, вышли, но как-то забыли об этом.

Вот пересекает тротуар, от машины до клубного входа, молодой человек лет сорока. Он стрижен наголо, у него маленькая, точно очерченная бородка скобочкой. На нем узкий, словно севший при стирке свитерок, из-под которого торчит не заправленная в джинсы рубаха. Джинсы же не только изящно продраны в нескольких заметных местах, но и как бы вымазаны соляркой (называется стиль engineering). И при всем этом строгие туфли классического фасона.

Брэнды опускаем, чтобы не быть заподозренными в product placement. В сумме что-нибудь на $3-4 тыс., не считая часов конечно.

А поперек его движения весьма шустро для своей возрастной категории чешет господин в бейсбольной кепке поверх ломких седин, давно не подвергавшихся жутко подорожавшим парикмахерским услугам. На господине застегнутый на все побелевшие пластмассовые пуговицы польский пиджачок из последних внутрисэвовских поставок. Под пиджачком клетчатая рубашка с вещевого рынка с косополосатым галстуком во всю грудь. Просторные джинсы — кто ж избежит джинсов! — свежеотглажены. Почти неношенные кроссовки свидетельствуют об экономических преимуществах китайского пути.

Брэнды опускаем ввиду их неопределимости. Общую стоимость — по той же причине.

Ну и что? Много ли нужно вам еще знать об этих людях? О креативном директоре, менеджере выше среднего звена, обладателе диплома MBA и ипотечного кредита; о пенсионере с московскими надбавками, дачнике северо-восточного направления, кандидате каких-нибудь военно-промышленных наук и убежденном зрителе столичного телеканала. Вот они сошлись и разошлись, отцы и дети, точнее, внуки и деды, непрошедшее прошлое и наступившее будущее, земляки и сограждане. А дальше начинай себе понемногу лудить фабулу и выпиливать сюжет, обнаруживай неожиданно прорезавшуюся идею и накачивай настроение, лови интонацию и ищи единственный, заветный эпитет. Все получится, уже почти получилось, поскольку ты все увидел и будущие актеры твоего бумажного театра одеты к выходу.

Только поверхностные люди не судят по внешности. Так сказал Оскар Уайльд, и я с ним в этом вполне согласен, несмотря на расхождения во многом другом.