На этой неделе большим гала-концертом открывается после пятилетней реконструкции Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко. С худруком балета народным артистом СССР МИХАИЛОМ ЛАВРОВСКИМ побеседовала о будущем балетного театра ТАТЬЯНА Ъ-КУЗНЕЦОВА.
— Вы уже год работаете худруком Музтеатра Станиславского. Как труппе удалось пережить черные годы бездомности и утраты (худрук и балетмейстер театра Дмитрий Брянцев погиб летом 2004 года.— Ъ)?
— Практически труппа сама держалась. Труппа и дирекция — монолит, они живут одним дыханием. Я пытаюсь помочь, но я вырос в другом театре. Плохо или хорошо, у меня свои взгляды. Поэтому нарушать здесь я ничего не хочу, будем существовать параллельно, пока не кончится мой срок. Он скоро кончится...
— А чем бы вы могли помочь этой труппе?
— Я мог бы помочь тогда, когда существует полный альянс. Но не хочу нарушать правила. Потому что балетмейстеры (Олег Виноградов, Джон Ноймайер.— Ъ) были приглашены до меня нашим замечательным Брянцевым. Здесь директор — Владимир Георгиевич Урин — блистательный человек; замечательные люди — директор труппы Зураб Сахокия, Чванов Александр Васильевич, все на своем месте, ну а у меня немножко другие взгляды.
— Какие?
— Я посмотрел, подумал, может, сделаю "Пахиту". Могу сказать, какой вариант — как цельный одноактный спектакль. Не просто набор движений — вот вышел один мужчина, второй, третий... А чтобы было понятно: приходит мужчина, и вот праздник танца. Танцев будет полно, вариации будут самые лучшие. Каждая балерина из своих вариаций может брать удобную, кроме главных героев. Но все организовано таким сюжетиком. Если спектакль идет больше 20 минут, я не представляю его бессюжетным. Балет может идти так абстрактно, символично, на каких-то эмоциях, ну, 15 минут. А больше — я лично начинаю уставать, даже если танцуют лучшие исполнители.
— А какая-нибудь "Серенада" Баланчина или его же "Хрустальный дворец"?
— Ну, у "Серенады" какой-то сюжет все-таки есть. И поставлена она много лет назад. Сейчас неизвестно, что было бы. И потом, вы берете гения. Это, извините меня, разные вещи. Баланчин вообще гениальный человек, говорят, он сам играл на семи инструментах. Это сравнивать как с Моцартом или Рафаэлем. А я говорю о нас смертных.
— Ваша "Пахита" стоит в планах этого года?
— У меня стоит. Но так как я один, то я могу только желать, а дирекция театра идет совсем другим путем... Если они не согласны с моим вкусом, считают, что я не того уровня, чтобы ставить для театра спектакли...
— Говорят, у вас в контракт включен пункт, что вы не должны ставить в театре свои спектакли?
— Да, это есть. Я согласен с этим, и, может быть, я неразумен, но мне кажется, я достаточно разумен, чтобы не насаждать театр своими спектаклями. Я бесспорно верю в свои силы, как бы меня ни ругали, верю, что я на правильном пути. Я вижу свои ошибки, вижу плохие спектакли. Но есть две-три работы, которые меня устраивают. Любимой была "Порги и Бесс", но прошло 23 года, сейчас надо менять все заново. Я доволен "Нижинским", на 75% доволен "Казановой".
У нас ведь надо иметь команду единомышленников, чтобы пробиться. А я всю жизнь, можно сказать, пил водку с кем мне приятно. С женщинами, которые мне нравились, и своими товарищами. С сильными мира водки не пил. Не потому, что у меня гордыня, но весь вечер с ними сидеть, ну о чем говорить? Разные интересы. Вот этого они простить мне не могут. Сейчас, когда мне нужна была помощь денежная или от людей, которые спонсируют спектакли, они меня не знают. Я их понимаю.
— Если бы вам дали волю, что бы вы здесь сделали?
— Я бы оставил лучшее, на мой взгляд, что здесь идет от прежних хореографов: "Лебединое озеро" и "Эсмеральду" Бурмейстера, "Дон Кихота" Чичинадзе, Брянцева "Призрачный бал" — в общем, такие эпохальные спектакли. То, что мне не нравится, снял бы. А дальше поставил бы свои спектакли, если бы считал, что они подходят театру. Не все, потому что мое желание — делать синтетические спектакли, они стопроцентно не подходят для академического музыкального театра. Пожалуйста, рядом есть Театр теней, Миша, пойди и ставь там. А так, думаю, не буду влезать, как говорится, своей оглоблей в чужие ворота. И я хотел пригласить сюда Юрия Николаевича Григоровича со спектаклями — скажем, "Баядерка" или "Корсар". Хотел бы "Каменный цветок", но! Это мое мнение, но даже гениальных Васильева, Плисецкую, Максимову заменить можно. Но где найти второго Левашова (исполнитель партии Северьяна.— Ъ)? Да-а-а, прошло время.
— Но нельзя же вернуться к 60-м! Или можно?
— Можно, но не получится. Ведь что такое 60-е? Еще раньше театр балетный отошел от прикладного балетного искусства, на сцену вышли огромные страсти. Ведь Уланова и Ермолаев принесли смысл исполняемого на сцену. Но, царство небесное Галине Сергеевне, танцевала она, так скажем, хуже Плисецкой и хуже Максимовой. А в 60-е, после этих гениев, артисты развили уже и танец идеальной чистоты, и большие эмоции. И когда на сцене возникают действительно огромные спектакли, мужские, как "Спартак" или "Иван Грозный", или женские, как "Легенда о любви",— это огромные образы, вот что такое наш балетный спектакль. Мы все читаем Гюго, Шекспира, Достоевского. И где-то у нас в глубине души сидят эти образы. И когда человек своим талантом их воплощает, идет очищение — катарсис, по-гречески. Вот в чем дело.
— Но сейчас не Гюго читают, а, скажем, Пелевина.
— Пелевин неплохой. Но то, что они читают сейчас, я посмотрел у своей молодой знакомой — француза и итальянца одного. А потом взял Бунина, хотя Бунин стилист, он по мозгам, царство небесное, не Достоевский. Но понимаете, это русский язык, а те... Это плохо действует, когда философ среднего уровня навязывает молодежи свои упаднические настроения, разочарованность жизнью. И в балете, может быть, наше поколение было таким случайным аппендицитом. Но нам нужны были страсти, и вот через мужское тело, через какое-то каскадерство, трюки, огромные образы на сцене, появилась такая правда. Это волновало людей.
— Но вы же не можете встать и станцевать за сегодняшних исполнителей тот же "Спартак".
— Не надо нам снова влезать на ветки и папуасами становиться. Мы спустились когда-то с деревьев, мы все, конечно, от Господа. "Спартак" и "Иван Грозный" — это огромные человеческие силы, физические. Но физическое имеет предел. А духовное предела не имеет. В этих балетах огромные духовные силы. Мужчина и женщина — "вот ради любви моей к тебе я могу сделать все". Или народ. Ведь мы не можем замыкаться в себе, поцеловаться, наесться и бухнуться в постель. То, что Бог дал, надо отдавать людям. И это не пафосные слова. Да, нет Владимирова второго, нет второго Васильева, Плисецкой нет, согласен. Но надо делать новые спектакли, все-таки основываясь на нашей русской платформе. Нужно брать от Запада эстетику, красоту, но раболепное такое преклонение — нельзя. У нас свое есть. Страсти не должны уходить, мужчина в белом трико, девочка в пачке, непонятно, кто из них мужчина... Я не осуждаю гомосексуалистов. Они, как правило, люди гениальные. В человеке сочетаются две натуры — мужская и женская, и он мучается. Это очень мощный образ. Оскар Уайльд — это мужчина, который переживает, "вот я люблю тебя, но нравится мне, там, не знаю, Петя, и что делать?". Но когда играют в "девочку-боя", это патология. Наши мозги, зачем они существуют, если ничего нет, только "Квадрат" Малевича? Артист в юбке — я не очень это понимаю.
— Это вы про "Светлый ручей" Ратманского?
— Нет! Там игра. Это пускай. Но когда человек на сцене из себя делает женщину, это понижает искусство. А вот Хорхе Донн (первый танцовщик и возлюбленный Мориса Бежара.— Ъ) был великолепным мужчиной на сцене, гениальным. Уходит мужик, приходит мужчина, утонченность, конечно. Это потрясающе...
— Есть ли что-то, что вас все-таки радует в современном русском балете?
— Надежда, она умирает последней. Тут ведь все зависит не от нас, все идет волнами. Ведь помимо того, что, так сказать, я не бездарный человек, Васильев там гениальный, этот мальчик гениальный, Владик...
— "Мальчик" — это кто?
— Владимиров Юрий Кузьмич (народный артист СССР, 1942 года рождения.— Ъ). Ну что, танцевали бы мы там "Лебединое" и "Дон Кихот" — и все, ку-ку. Смешно говорить. Ведь в чем нам повезло? Пришел Григорович, старше нас на 14 лет, и сделал "Грозного", "Спартака". Мы бы без него не состоялись, но и он бы без нас не смог. И вот я надеюсь, что такое будет, что появится человек в Большом театре. Большой театр — это же четвертый Рим.