— Я вижу землю, море и игрушечные домики!
Моя шестилетняя дочь Варя впервые в жизни летела на самолете и, в отличие от меня, сочетающего кочевую профессию репортера с отчаянной аэрофобией, совершенно не боялась. Ей даже нравилось: конфеты на взлете, еда в пластмассовых лоточках... И особенно ей нравилась посадка. Пока мы снижались к облакам, Варя играла, будто облака — это сахарная вата, а мы, пассажиры самолета, будто бы зубы, и вот мы медленно приближаемся к сахарной вате, чтобы ее откусывать. Самолет подрагивал, касаясь облаков, я до побеления пальцев вцеплялся в подлокотники, а Варя на соседнем кресле комментировала:
— Откусили, еще откусили, прогрызли. Я вижу землю, море и игрушечные домики.
Море под нами было Адриатикой. Среди игрушечных домиков Варя, возможно, видела и тот, в который друзья пригласили нас погостить пару недель. Мы поехали отдыхать вчетвером. Я — с целью отключить на две недели мобильный телефон. Жена — с целью загореть до цвета избирателей Виктора Януковича. Наш семнадцатилетний сын Вася, новоиспеченный студент химического факультета МГУ, поехал, "чтобы никто наконец не доставал". И только Варя поехала на море без заранее определенной цели, с открытым, что называется, сознанием.
По дороге из аэропорта девочка глядела в окошко такси и приговаривала:
— Мы едем в ботаническом саду. Смотрите, мама, папа, инжир, смотрите, киви, смотрите, смотрите, кактус! Вася, смотри, агава! Васечка, ты смотришь на агаву?
С этими словами Варя трясла старшего брата, как трясут грушу (или, сообразуясь с Васиными размерами, скорее как трясут баобаб). Вася меланхолично извлекал из ушей наушники плеера и дружелюбно говорил сестре:
— Варик, не доставай!
Дом, в котором нам предстояло прожить полмесяца, был просторным. Каждому из нас досталась отдельная спальня. Пергола над огромной террасой сплошь увита была виноградом. Варя немедленно вскарабкалась по лозе толщиной в руку, сорвала гроздь неспелого винограда, разгрызла пару ягод и строго предупредила всех:
— Только не заставляйте меня это есть!
Жена немедленно пошла купаться. Сын немедленно ударился головой о притолоку, потом ударился головой о люстру на кухне, потом ударился головой о люстру в гостиной, каждое свое ранение сопровождая возгласом: "Черт! Проклятые карлики!" Возглас относился к хозяевам дома, людям среднего роста.
Я пошел исследовать сад, где весь отпуск намеревался сажать гибискус, бугенвиль и лаванду, прикидываясь то ли опальным римским сенатором, то ли опальным советским поэтом. Варя крикнула мне вслед:
— Если встретишь в саду змею, позови меня смотреть!
Сама девочка моя тем временем отправилась по соседям, составляющим большую русскую колонию, знакомиться и производить впечатление. Познакомилась и произвела.
Через полчаса следом за Варей уже неотступно ходил семилетний мальчик Никита, похожий на молодого Романа Поланского. Дети бегали наперегонки по лестницам, заменяющим в горной местности тропинки, и кричали:
— Я первая!
— Нет, я первый!
— А мы считаем с конца!
— Так нечестно!
— Честно, чтобы я была первая.
Еще через час пришла взволнованная Никитина мама, сказала "берегите дочь" и доложила, что дети в саду под оливой прижимаются друг к другу носами.
Еще через два часа молодых людей в Вариной свите стало двое. Кроме семилетнего Никиты появился еще восьмилетний Петя — с некинематографической белобрысой внешностью, зато с кинематографической фамилией. Петя настойчиво предлагал Варе взять фонарик и пойти гулять на дальний пляж. И Петин папа предупреждал, что мальчик имеет обыкновение водить подруг гулять на дальний пляж, но всякий раз, отправившись в этакое романтическое путешествие, не может найти дорогу домой, так что детей ищут в ночи всем поселком. От этого традиционного развлечения в первый вечер нас спас Никита. Он пришел, чуть не плача, и сказал:
— Петя уводит Варю.
— Куда? — всполошились взрослые.
— Он уводит ее от меня.
— Куда?
— На дальний пляж.
— Петя, стоять!
Опустилась ночь. Стол на террасе украсился сахарными помидорами, печеными баклажанами, обожженным на огне перцем и жареной бараниной. Оглядев стол, Варя сказала, что есть ничего этого не будет, а будет только мороженое. Еще Варя сказала, что к ужину надо непременно переодеться и непременно надо распустить волосы, чтобы быть красивой. А еще, сказала Варя, надо, чтобы Гена (хозяин дома) включил веселую музыку, потому что будут танцы. Очевидно, новым друзьям своим Никите и Пете Варя намеревалась нанести решительнейший удар в самое сердце.
Через четверть часа Варя спустилась в гостиную. На девочке была красивая длинная юбка и красивая майка, оставлявшая открытыми тонкие Варины плечи. Волосы у Вари были распущены и лежали по плечам локонами, ради которых целый день Варя ходит с косичками. Обуви на Варе не было, потому что Варя знает, что у нее красивые щиколотки, и потому что Варины танцы в духе Айседоры Дункан не предполагают каблука.
— Я ходила в танцевальную школу,— сказала Варя.— Но там меня не научили ничему красивому. Самые красивые танцы я придумываю сама.
Гена (хозяин дома) завел то ли Горана Бреговича, то ли других каких-то балканских цыган, и Варя принялась танцевать. Она действительно довольно красиво прыгала и довольно красиво помахивала над головой длинными своими руками. Взрослые, хватившие уже к тому времени приблизительно по стакану вина каждый, присоединялись к Вариному танцу. Мальчики Петя и Никита стояли, разинув рты, словно их парализовало.
Первым опомнился Петя. Он бросился в сад, из сада послышался решительный хруст и через пару минут Петя вернулся с охапкой цветов бугенвиля. Мальчик, похоже, заломал там в темноте целый куст. Варя приняла букет, кокетливо потупившись, и сделала небрежный книксен, сверкнув голой пяткой.
— Это отравленные цветы,— только и нашелся сказать Никита, понимая, насколько безнадежно проигрывает в соперничестве за Варино сердце.
— Я не боюсь ничего отравленного,— парировала Варя.— Я даже не боюсь ядовитых змей.
Никита тихо заплакал и убежал в сад. В тот день у него выработался условный рефлекс. Дети продолжали играть вместе, купаться вместе, рисовать вместе, есть вместе мороженое и трогать друг друга носами. Но всякий раз впредь, когда Варя принималась танцевать, Никита сдержанно плакал.