выставка живопись
В Русском музее открылась выставка народного художника СССР (1962), действительного члена Академии художеств СССР (1947), лауреата Сталинской (1946) и Ленинской (1966) премий Аркадия Пластова (1893-1972). Заново открыл для себя советского классика МИХАИЛ Ъ-ТРОФИМЕНКОВ.
Никакого юбилея Аркадия Пластова в этом году нет. Выставку в Мраморном дворце готовили, как и выставку Павла Филонова в корпусе Бенуа Русского музея (см. Ъ от 18 июля), как часть культурной программы саммита. Идея, судя по всему, состояла в том, чтобы представить советское искусство как этакого двухглавого дракона: одна башка — авангард, другая — соцреализм. Остается только задним числом возрадоваться встрече G8. Со времен последней ретроспективы Филонова прошло 18 лет, а академик Пластов, как становится очевидным на его выставке, нуждается в таком же возвращении из небытия, в каком нуждались монстры русского авангарда на заре перестройки.
Для нескольких поколений советских людей репутацию Аркадия Пластова начисто загубили обязательные в любом школьном учебнике репродукции: "Жатва" (1945) и "Фашист пролетел" (1942). Картины, сведенные к анекдоту, который требовалось пересказывать в изложениях, заклейменные, как работы, воспевающие "радость освобожденного труда", они превратились в такие же навязанные и навязчивые клише, как "Ленины на трибунах", которыми Аркадий Пластов, кстати, никогда не грешил. Только когда Пластов выпал из обязательной программы воспитания советского человека, появилась возможность оценить его живопись. Да и, честно говоря, не совсем понятно, как он в эту программу попал.
Легендарный образ Пластова таков. Всю жизнь прожил в родной деревне Прислониха Симбирской губернии: на самом деле жил, конечно, в Москве, но на родине проводил как можно больше времени. Приезжая в столицу за премиями и орденами, крыл советские порядки, притворяясь глуховатым и незамысловатым селянином. В каждом творческом союзе были такие "сумасшедшие", которых почему-то никогда не трогали. При этом был одной из икон официального искусства, хотя ни с эстетической, ни с идеологической, ни с "моральной" точек зрения идеалу соцреалиста не соответствовал.
Пластов, конечно, реалист, но реалист специфический: передвижническая традиция, к которой его обычно приписывают, пропущена у него через фильтр художественного образования, полученного в Москве 1910-х годов. Это такой плюралистический реализм, который прекрасно знаком с современным искусством и использует его достижения, не впадая при этом в салонную эклектику. Ранние портреты и автопортреты 1920-х годов можно без натяжки назвать экспрессионистическими. Впрочем, тогда Пластов занимался в основном графикой, книжной иллюстрацией: к жанровой живописи он обратится в 1935 году.
Он прекрасно усвоил уроки Сезанна, как лепить форму цветом: все эти ядреные огурцы, яблоки, ягода малина, которую он писал с явным наслаждением. Был отличным анималистом. Живописуя "Купание коней" (1938), помнил об античной пластике: нагой юноша в левой части хрестоматийной картины — это же Посейдон, выезжающий из моря на колеснице. Переводил на живописный язык свой стихийный пантеизм: люди, деревья и хлеба у него в картинах всегда объединены пластическими лейтмотивами. Проще говоря, бороды мужиков кудрявятся и вьются, что твои травы. И твердо помнил заветы французских художников-"барбизонцев" о том, что в каждой картине обязательно должен присутствовать красный цвет: только тогда она заиграет по-настоящему.
Это мог быть платок девочки, присевшей на поле, малина в кувшине, юбка. Подосиновик, притулившийся среди боровиков. Заходящее солнце в "Вите-подпаске" (1951). Или кровавые пятна на голове расстрелянного фашистским летчиком пастушка. Да хотя бы и красный флаг в картине "Едут на выборы" (1947), где ответственная идеологическая акция выглядит как разудалая гулянка. Это, пожалуй, самая "советская" из картин Пластова. "Фашист пролетел" — классическое "бедствие войны", совершенно пацифистский вопль о том, что анонимная сила разрушила любимый художником сельский мир. Иногда кажется, что какие-то названия он давал картинам в издевку. "Из прошлого" (1969), например: ждешь каких-то страшилок про дореволюционное бесправие. А на холсте отдыхает семья в разгар страды, ребенок качается в люльке, отец льет воду в кружку, лошадь жует траву, сверкают цветы. Вообще, Пластову было плевать, колхозный или не колхозный труд он изображает. Крестьяне как жали хлеб, так и жнут его, а художник ими любуется.
Точно так же, выверенными названиями Пластов защищал себя от упреков в "порнографии". Женское тело он любил и умел писать. Вот "Трактористки" (1943): две налитые телом девахи разделись на берегу реки, трактор отдыхает на заднем плане. Хрестоматийная "Весна (Баня)" (1954) вообще кажется экзотическим цветком на фоне еще не оттаявшего после смерти Сталина искусства: ню с золотыми, какими-то ренессансными волосами и задорно топорщащимися сосками кутает в платок девочку под снежинками, падающими на разгоряченное тело. Впрочем, помещать Пластова в исторический контекст, скорее всего, и не надо. Просто это был художник, который, кто бы ни правил Россией — Николай II, Сталин или Брежнев, писал бы только то, что хотел и любил писать.