Театр одного музея

Совет экспертов премии «Большая книга» включил в шорт-лист автобиографию Михаила Шемякина, над которой художник работал около двадцати лет,— «Моя жизнь: до изгнания». В нее вошли первые 28 лет жизни рассказчика, не менее ста персонажей и несколько сотен авторских иллюстраций. Читал и поражался Михаил Пророков.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Михаил Шемякин — советский, американский и российский художник, скульптор, график, живописец, иллюстратор, художник театра, кавалер орденов, почетный доктор российских, европейских и американских университетов. Из школы при Репинском институте его отчислили в 1961 году, после этого заключили в закрытую психиатрическую лечебницу, в 1962-м состоялась его первая официальная выставка, из СССР его вытурили в 1971-м, лауреатом российской Государственной премии он стал в 1993-м… И по сей день, в 81 год, продолжает творить.

Как-то при обсуждении одной биографической повести было сказано примерно следующее: «Хорошие мемуары — это рассказ об интересном человеке в неинтересное время. Или о неинтересном человеке в интересное время. Лучше, конечно, чтобы человек тоже был интересным». Как ясно из перечисленного выше, у Михаила Шемякина и с собой, и со временем все в порядке. Настолько в порядке, что в полный рост встает проблема отбора — даже если в книгу объемом более семисот страниц включить только то, что было до того самого 1971-го, все равно всего не вместишь и всех встреченных на пути не изобразишь.

Поначалу кажется, что проблема эта решается очень просто: автор хочет растолковать читателю, как становятся гениями, и рассматривает все и всех как строительный материал для своей гениальности. Вот, к примеру, речь заходит об интересе отца, комбрига Михаила Шемякина-старшего, к военной истории — «Многочисленные блокноты были исписаны исследованиями стратегии боев разных стран и эпох… в каждый блокнот были добавлены схемы битв, великолепно вычерченные тушью и цветными карандашами» — и тут же следует пассаж о том, что тщательный анализ исследуемого объекта передался и Шемякину-младшему: «И вот уже свыше полусотни лет я кропотливо собираю и пристально изучаю, анализирую и сопоставляю творческие находки мастеров изобразительного искусства разных стран и эпох». Или автор вспоминает об отцовских же попойках и дебошах — и его немедленно осеняет: «Вот где гнездятся корни моих "Петербургских карнавалов" и множества листов с гротескными образами и сюжетами».

Но потом материал для сопоставления вроде бы оказывается исчерпанным — а полковник Шемякин все не сходит со сцены, и приходится признать, что автор просто гордится отцом со всем его буйством и неистовыми пьяными выходками. Затем, с переездом семьи в Ленинград, на страницах книги появляются колоритные образы соседей по коммунальной квартире, за ними — юный Миша уже поступил в художественную школу и охотится за репродукциями картин старых мастеров — букинисты-подпольщики, затем, после исключения из школы и принудительной госпитализации, обитатели психлечебницы во всем многообразии своих умственных отклонений и душевных недугов. И все они вызывают у Шемякина интерес, граничащий с любованием.

После выписки из больницы начинается самый, пожалуй, интересный раздел книги — последствия лечения практически лишают Михаила и его товарищей по карательно-психиатрическому несчастью возможности заниматься творчеством, и чтобы избавиться от панического страха, депрессии и других «симптомов отмены», они решают сбежать из города и пожить, по примеру восточных отшельников, в горах на лоне природы. При всей фантасмагоричности этого плана он срабатывает — судьба дарит им и встречи с настоящими отшельниками в горах Сванетии, и жизнь среди паломников и прихожан сухумского храма. И — потом, когда накопить денег на возвращение в Ленинград не получилось, по «благословению» направившего их туда сухумского колдуна — послушничество в Псково-Печерском монастыре. А как следствие — еще и длинную галерею самых причудливых и необычных человеческих типов. Учитывая, что книга щедро иллюстрирована графическими работами автора, впечатление от этих глав можно сравнить с впечатлением от карнавала или спектакля — ну, собственно, не зря же Михаил Шемякин неоднократно и успешно пробовал себя в роли театрального художника.

Однако когда «Моя жизнь: до изгнания» переваливает через экватор, и это впечатление начинает меняться. Герой возвращается в Ленинград, ради доступа в Эрмитаж устраивается такелажником при музее, начинает вести уже более устойчивую — если такое слово здесь применимо — жизнь художника-нонконформиста, заводит новых друзей, с которыми его объединяют и философские искания, и любовь к богемным эскападам, эти друзья как-то организуются вокруг него («Шестидесятые: круг Шемякина» — так называется предпоследняя глава книги). Видимо, случаются какие-то романтические похождения — о своей любви к женскому полу автор упомянул еще в первой главе, в очередной раз подчеркивая сходство с отцом. Однако и друзья-единомышленники проходят по страницам книги редким пунктиром — в отличие от обитателей дурдома или насельников Печор почти никому из них не уделено отдельной главки, и из женщин — кроме жены — Шемякин подробно изображает не возлюбленных, а лишь натурщиц.

Тут приходит в голову, что и о разводе родителей и отъезде отца в Краснодар автор также не упомянул — один из самых ярких и сложных персонажей книги исчез с ее страниц не по-театральному незаметно. Не смешаны ли часом в этом представлении действующие лица и декорации? Все же взгляд художника не может не отличаться от взгляда режиссера и драматурга.

Но нет — в чем, в чем, а в сознательности подхода к своему творчеству и предназначению Михаилу Шемякину не откажешь — достаточно перечитать то место книги, где он, возвратясь в Ленинград и поняв, что страх перед карандашом и листом бумаги после всех приключений в горах и монастырях никуда не делся, принимается раскладывать его на составляющие, по частям доискиваться причин и в конце концов путем «сложнейшего анализа гармонии и дисгармонии линий и цвета» приходит и к избавлению от паники, и к новому пониманию гармонии, и к новой технике. Скорее надо уточнить основной принцип, легший в основу «Моей жизни…». Все же в первую очередь это не театрализованное представление, но и не последовательная биография частного лица, а история художника. Его музей, в котором и декорации, и действующие лица — в первую очередь экспонаты, ценные и сами по себе, и как вехи, вместе создающие основное — макет творческого пути, коллаж, повествующий о становлении отдельно взятого мастера и об эпохе, в которую оно происходило.