фестиваль театр
В Висбадене продолжается крупнейший европейский форум современной драматургии — театральная биеннале "Новые пьесы из Европы" (Ъ писал о ней 21 июня). Из Висбадена — РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
В сущности, фестиваль в Висбадене не праздник для города, а скорее лаборатория для его гостей. Торопясь на один из фестивальных показов, ваш корреспондент увидел у входа в театр толпу благополучной буржуазной публики в дорогих нарядах. С чего бы это их так проняло интересом к новым пьесам? Оказалось, что висбаденцы, как и положено людям по преимуществу немолодым и благополучным, собрались в оперу, на одну из частей "Кольца Нибелунга". А вот у соседнего входа в малый зал, где давали фестивальный спектакль, кучковались именно те, кому и предназначена биеннале,— собранная со всей Европы компания драматургов и актеров, ищущих новых слов или, если очень повезет, даже новых тем. Кажется, однако, что руководители фестиваля составляют афишу не как букет, а как коллаж. Общность тем проявляется неожиданно, сама собой.
Спектакль "Remind me to forget" поставлен в висбаденском Государственном театре режиссером Давидом Мухтар-Самораем по пьесе известного современного немецкого автора Ульриха Хуба. Тему оригинальной для мировой драматургии не назовешь — потеря памяти. Но обстоятельства драматург придумал занятные: встал утром человек, а своего прошлого не помнит. С виду вполне здоровый такой, плотный мужчина лет сорока, но ни жены своей, ни отца, ни друга, ни квартиры не узнает — кто вы такие, спрашивает, и что я здесь делаю. Как познакомился с женой много лет назад в музее, не помнит; что мать уже умерла, тоже не помнит; про дружбу и говорить нечего. И встревоженные близкие, оценив серьезность ситуации, по очереди пытаются восполнить образовавшиеся в памяти героя пробелы.
Белизна царит не только в голове мужчины, но и вокруг него. Пространство игры сдавлено двумя белыми плоскостями, полом и низким потолком. Никакой мебели, никакого быта, только белые стулья, и потому самая близко лежащая ассоциация — психбольница. Тем более что за растерянным героем ходит молодая сиделка, вскоре становящаяся, как водится, самым близким герою человеком. Но вот появляются родственники и только еще больше пугаются. Какая больница? Ты же дома. Какая сиделка? В квартире, кроме нас, ни одной живой души. Легко представить себе, какие диалоги можно написать для подобной ситуации, но Ульрих Хуб украшает пьесу двумя подозрениями, которые не могут не возникнуть у зрителя. Первое: окружающие пытаются не столько излечить внезапную амнезию, сколько переделать героя как личность и к тому же представить роль каждого из них в его судьбе в более выгодном свете. Второе: герой на самом деле здоров, беспамятство только разыгрывает, выясняя таким способом истинное отношение близких к нему.
Спектакль, представляющий Германию на европейской биеннале современных пьес, сделан аккуратно, по-медицински бесстрастно, актеры не вдаются в частности и не увлекают подробностями. Они исследуют ситуацию. Жаль, что кончается все буквально ничем: оставшись один, герой просто встает со стула и быстро выходит в незаметную до поры дверь. Драматург просто не придумал, куда же развить историю. То ли дело в греческой пьесе "Молоко", представленной Национальным театром из Афин,— нет никаких сомнений, что, вылезая в окно, молодой герой спектакля режиссера Никоса Масторакиса совершает самоубийство. Если пьесу о том, до чего доводит потеря памяти, немцы сделали почти равнодушно, то пьесу о том, до чего доводит слишком сильная зависимость от собственной памяти, греки поставили с такой тягучей задушевностью, что их впору было бы откомандировать в заштатный русский театр.
Тем более что память, погубившая молодого человека,— это память о России. Точнее, о Грузии, но для драматурга Василиса Катсиконуриса разница невелика. Действие пьесы происходит в Греции, куда из Тбилиси эмигрировала женщина с двумя взрослыми сыновьями: ее муж и их отец был греком, и теперь они пытаются обрести на его родине покой и благополучие. Старший сын ведет себя практично — он не желает говорить по-русски и женится на дочери своего работодателя. Младший, напротив, никак не может привыкнуть к эмигрантской доле: сердцем он остался там, где говорят по-русски, поэтому в спектакле актеры то и дело переходят на ломаный русский язык. Этот сын никак не найдет себе занятие, и в конце концов разум его мутится. Чем кончается депрессия, сказано выше.
Сценическое пространство как раз и напоминает помутившийся разум: оно затемнено и заставлено старой, полурассохшейся мебелью. Датчики ритма, засунь их в "Молоко", зарегистрировали бы почти прямую линию. Движения спектакля замедленны, и каждое из них должно имитировать какой-то психологический подтекст или какое-то глубокое чувство. Хотя родилась пьеса из наблюдения сугубо формального: драматург признается, что к письменному столу его подтолкнула буква "л" — в большинстве европейских языков она присутствует в слове, обозначающем молоко. И то молоко, которое он имеет в виду, это молоко матери, вместе с которым одни мужчины впитывают здоровый прагматизм, а другие — губительную сентиментальность. А уж откуда аналогичные качества приходят в национальные театральные традиции — вопрос, выходящий за рамки данной заметки.