«Весь Нижний Тагил был нашей работой»
Прямая речь
Фото: из личного архива Анны и Виталия Черепановых
Фото: из личного архива Анны и Виталия Черепановых
- О мусоре
Виталий Черепанов: Мусор — это то, что отвергается, выбрасывается. Это очень большое понятие: не только фантики и бутылки, но и информационный мусор. Инклюзивность предполагает включение всего, что отвергается. Многие воспринимают видео с камер наблюдения, с которым мы работаем, как информационный мусор. То же с понятием мусора в проекте «Парк Вольный»: это про проявление воли каждого агента.
Анна Черепанова: Как заметить, как увидеть чужую волю? Обычно, если ты художник, ты продвигаешь свое желание, свою интенцию. А как увидеть, на кого ты влияешь? У других агентов, человеческих и нечеловеческих, есть свои интенции, свое место в этой жизни. Что они хотят сказать? Мы сейчас с этим стараемся чутко работать и многое переосознали. Например, когда мы были стрит-артистами в Нижнем Тагиле, мы хейтили весь ЖЭК-арт. Типичный образ: бабушка выходит из дома и выкладывает какие-то игрушки на газоне. Нам казалось, что это отвратительно, это мусор. А у этой условной бабушки к нам было такое же отношение: граффити — это мусор, этого не должно существовать, это нелегально. Но мы хотели найти способы коммуникации. И в какой-то момент поняли, что для человека выйти и положить игрушку в своем дворе — это способ быть видимым: у него, допустим, нет родственников в этом городе, его друзья умерли, он ни с кем не общается, у него нет работы, он никак не может проявиться, и для него это чуть ли не единственный способ проявиться, встроиться в социум, показать, что я жив, помахать рукой этому миру. Мы поняли, что, ненавидя ЖЭК-арт, мы запрещаем другим людям проявляться. И мы стали работать с мусорной эстетикой, чтобы позволить ей существовать, чтобы изменять взгляд на эти вещи. И еще, конечно, в Нижнем Тагиле мы себя чувствовали мусорными художниками, которые никому не нужны: твоя живопись — мусор, потому что ее никто не выставляет и не продает.
ВЧ: «Парк Вольный» — это название сложно объяснить иностранцам, потому что «воля» по-русски — это и свобода, и желание: я сам захотел и сделал. Рядом с домом моих родителей в Нижнем Тагиле есть пустырь возле железной дороги — мы построили там паблик-арт-объект и стали наблюдать, что с ним происходит: ветер его сдувал и разрушал, на нем вырос мох, появилась плесень, люди стали там выпивать — все используют эту скульптуру не так, как мы планировали. И мы подумали, что в стрит-арт-концепции есть мудрость в том смысле, что раз ты никого не спрашиваешь, то и сам должен быть готов к тому, что другая воля может подействовать на твою работу. И мы стали так же воспринимать ЖЭК-арт: игрушка потихоньку гниет, как наша жизнь, мы тоже стареем и умираем. Мусорность, синтетика, которая внедряется в органический мир и перемешивается с ним,— это дает нам какие-то основания дальше работать и с digital-агентами, и с искусственным интеллектом. Задавать вопросы: что такое наша материальная жизнь? что такое материя? Мы собираем мусор как фрагменты памяти, как кусочки большого целого.
АЧ: Когда ты делаешь большую живопись, ты отвечаешь за ее хранение, ты становишься рабом этой работы, ты должна ее рекламировать и кому-то предлагать, чтобы потом не испытывать чувства вины за то, что ее выкинула. Ты купила новый холст и новые краски в новой упаковке, ради тебя это произвели какие-то заводы, использовали пластик и транспорт, тратили ресурсы, загрязняли окружающую среду, а ты это просто выкинула. Поэтому, может быть, нас все еще не отпускает мусор: если я беру что-то новое, на мне намного больше ответственности, а если я взяла мусор и сделала из него искусство, то меня уже не так сильно беспокоит экологический вопрос. - О работе в городе
АЧ: К стрит-арту мы пришли через желание захватывать огромные пространства. Стрит-арт как картинки на стеночках нас не интересовал. Нам был интересен стрит-арт как перформативная практика — помещение себя в город, в городскую среду, в публичное пространство — и как создание больших объектов паблик-арта. Мы всегда работали не с пространством какого-то здания, а с пространством города — весь Нижний Тагил был нашей работой: мы то здесь соберем большой объект, то там, и между ними всегда устанавливались какие-то связи, и людей мы к этому подключали, то есть это было и социально ангажированное искусство, которое вовлекало не просто зрителей, а участников этой живой среды. - О суперпозиции
ВЧ: Суперпозиция — очень важная штука в том смысле, что мы стараемся не принимать позицию, стараемся оставаться пластичными и жидкими. Это важно, потому что мы работаем с комьюнити, с тем, что такое сообщество. Это концепция стрит-арта как типа действия — отдельно, но вместе. То есть я действую, ты действуешь, кто-то еще действует, но мы не объединяемся, не обсуждаем это на консилиуме. И в то же время все это как-то организуется и воздействует одно на другое. - О тагильской рабочей этике
АЧ: Рабочий город — родители спрашивают, когда работу будешь искать. И мы придумали проект «Работа»: выходили утром, в любой день, в холод, колотили буквы на морозе, занимались физически тяжелым трудом. Это такой тагильский эффект: мы как бы не представляли, что работа может быть легкой, что работа — это сидеть в теплой мастерской. Нам надо было доказать себе, родственникам, обществу, что это труд и это преодоление. - О ценности утраты
ВЧ: Мы сняли такие провокативные видео, как будто бы уничтожаем работы из коллекции «Акциона Кости». Изготовили точные копии, а потом перед камерой начинали их разрезать, смешивать с картошкой и делать маску для лица якобы из настоящего произведения искусства. Мы как бы говорили, что лучшие произведения искусства, как икона, должны быть натроганы, намолены. И при этом сама по себе утрата тоже очень важна, потому что когда что-то теряется, то этому придается более высокая цена. Мы манипулировали темой утраты. А потом случилось то, над чем мы шутили: часть работ, действительно, ушла, погибла при пожаре. Нужно было это как-то принять.