юбилей музей
В Третьяковской галерее на Крымском валу в рамках празднования 150-летия музея состоялось открытие новой постоянной экспозиции искусства ХХ века. Новую версию современной истории изучала ИРИНА Ъ-КУЛИК.
Залы ХХ века, в особенности второй его половины, долгое время были самым спорным разделом экспозиции Третьяковки. В достаточно консервативном музее впервые включить в постоянную экспозицию работы, как говорили тогда, "неофициального" или, как говорят сегодня, "современного" искусства решились где-то в 2001 году, и то после продолжительных дискуссий и в строгом соответствии с академическими форматами "живописи" и "графики". Что сразу поставило ряд каверзных проблем. Как объединить в единой экспозиции несколько "параллельных историй" отечественного искусства ХХ века, неизбежно расслаивающегося хотя бы на неофициальное и официальное, не говоря уже о всевозможных градациях внутри каждой из этих стран? Тогда нонконформистов и "разрешенных" художников так и вывесили в двух параллельных анфиладах.
В одной "истории" сменяли друг друга ортодоксальный соцреализм, "суровый стиль", левый МОСХ. В другой чередовались метафизическая живопись, абстракционизм, новая вещественность, соц-арт и концептуализм. Год назад Третьяковка показала экспериментальный вариант экспозиции, посвященной 1970-1980-м годам ХХ века, где Илья Кабаков и Наталья Нестерова, "Мухоморы" и Татьяна Назаренко, Валерий Кошляков и Максим Кантор впервые были вывешены вместе. Но, несмотря на то что деление на официоз и андерграунд вроде бы осталось в прошлом, работы современников из разных идеологических и эстетических лагерей никак не хотели складываться в единую картину искусства. Еще большей головоломкой казалась экспозиция всего ХХ века с неминуемыми вопросами — выставлять или нет самый что ни на есть официоз вроде монументального полотна академика Александра Герасимова "Сталин и Ворошилов в Кремле" (в обиходе именуемого "Два вождя после дождя"), или же допустить в музейные стены лишь настоящие "шедевры", независимые от идеологии (как если бы таковые существовали в природе). В общем, иногда казалось, что экспозицию ХХ века того и гляди просто отменят, как экзамены по современной истории России в начале перестройки.
Тем не менее на свой юбилей Третьяковка представила вполне убедительное видение истории российского искусства ХХ века. Правда, словно в каком-нибудь модернистском романе, история эта рассказана словно бы с нескольких, далеко не всегда совпадающих точек зрения.
Радикально обновился прежде всего раздел, подготовленный отделом новейших течений и посвященный собственно современному искусству — от классики "подпольного периода" до произведений признанных звезд актуальной художественной сцены. Отдел, возглавляемый Андреем Ерофеевым, на этот раз работал без всякого давления извне и без цензуры. История получилась исключительно цельной и увлекательной, хотя и выстроенной без строгой хронологии.
Экспозиция начинается с зала, посвященного кинетическому искусству 1960-х годов, что позволяет напрямую связать "второй авангард" с первым. Произведения Льва Нусберга, Франциско Инфантэ и Вячеслава Колейчука отлично рифмуются с недавно добавленным в раздел исторического авангарда собранием пространственных объектов 20-х годов, реконструированных для музея тем же господином Колейчуком. Следующий далее раздел "Научная абстракция. Выстраивание языка знаков", проникнутый энтээровской шестидесятнической романтикой, сменяется довольно-таки брутальным залом "Эстетика мусора". Тут нашлось место для инсталляции Ильи Кабакова, посвященной в том числе и сору языковому — собранные под стеклом разнообразные "мусорины" снабжены этикетками с матерными подписями. Тут же есть и изысканные "Пыльные скульптуры", созданные в начале 1990-х годов Сергеем Волковым, и совсем недавний ассамбляж заслуженного шамана современного российского искусства Германа Бикапо Виноградова.
Из "мусора" повседневности рождается сначала поп-арт (существование которого в отечественном искусстве не так давно доказала огромная выставка в Третьяковке, подготовленная тем же господином Ерофеевым), а затем и соц-арт. Концептуализму, давно признанному главным течением послевоенного русского авангарда, посвящено целых три подраздела: "Интерактивные объекты", "Картина-текст" и "Художник-коллекционер". Далее следует зал, посвященный перформансу — от классиков того же концептуализма группы "Коллективные действия" до всевозможных нынешних "возмутителей порядка", получившийся неожиданно политизированным. Тут и Олег Кулик в образе "политического животного", и "Синие носы", рекламирующие "реквизит для революций" и "организацию антиглобалистских туров". Затем следует зал "нью-вэйва", получивший неакадемическое, но вполне точное определение "культура глазами тинейджера". Замыкает анфиладу раздел "Знаки времени" со всевозможным "социальным искусством" — вроде фотоикон "Бомжей" Бориса Михайлова. А в качестве бонуса следуют две впечатляющие "тотальные инсталляции" от Валерия Кошлякова и Антона Ольшванга.
В этой экспозиции, где почти нет живописи в традиционном понимании, "разрешенного искусства" нет — оно говорило об иных проблемах и иным языком. Но его по-прежнему можно увидеть в залах, сохранивших принцип самой первой, 2000 года, экспозиции, где по-прежнему соседствуют (пусть и в параллельных залах) живописные произведения Виктора Попкова и нонконформиста Михаила Рогинского, чьи объекты, например знаменитая "Красная дверь", занимают свое место в залах "новейших течений". Но теперь, когда живопись оказывается не единственным, что выбрано из "андерграунда", эти параллели уже не кажутся навязанными и выглядят по-своему убедительными. Что до пресловутого соцреализма, то и он благополучно остался на своем месте. Что правильно — ибо без него было бы довольно затруднительно понять тот же соц-арт.
В общем, теперь можно сказать, что пусть и рассказанная разными кураторами история искусства ХХ века в изложении Третьяковки наконец обрела связность. Правда, жаль, что экспозиция, подготовленная отделом новейших течений, занимает залы, обычно отводимые для временных выставок — и провисит там ровно до следующего большого выставочного проекта. Впрочем, возможно, современная история и должна переписываться как можно чаще — по мере появления новых событий.