В Большом зале консерватории выступил известный британский дирижер Роджер Норрингтон — как и в прошлый свой приезд в Москву без малого четыре года назад, вместе с оркестром Musica Viva. Музыку Моцарта, Шумана и малоизвестного немецкого романтика Фолькмана в трактовке дирижера-аутентиста слушал СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Аутентист из Роджера Норрингтона, руководителя оркестра Штутгартского радио и оркестра Camerata Salzburg, безусловно, необычный. Вопреки всем клише, он с особенным энтузиазмом обращается не к барочной музыке и даже не к классицизму (то есть не к тем стихиям, где аутентизм чаще всего принято реализовывать), а к более позднему репертуару, музыке романтиков. На старинных инструментах не зациклен вовсе и настаивает, что правильно (аутентично) играть, скажем, ту же раннеклассическую музыку можно и на современных инструментах. Да и вообще, велик соблазн увидеть в Норрингтоне-интерпретаторе не столько ученого, для которого дирижерская палочка — инструмент для реализации вычитанного на практике, сколько воплощение сиятельного британского здравого смысла. Если в партитуре Бетховена выставлен метроном, зачем играть быстрее или медленнее? Если известно, какого размера оркестр играл ту или иную симфонию Гайдна, зачем уменьшать или увеличивать оркестровый состав?
Струнники Musica Viva, например, играли вполне современными смычками. Но без вибрато: дирижер настаивает, что именно введение этого приема на самом деле и отделило подлинный опыт музыки XVIII-XIX веков от исполнительской практики ХХ века. Что отказ от вибрато — это, соответственно, главный шаг по направлению к исторически адекватному звучанию не только Моцарта и Бетховена, но также Вагнера, Чайковского, Малера. Даже если не вдаваться в выяснение вопросов исторической адекватности — да, звучание романтической музыки (хотя бы Второй симфонии Шумана, которую играли во втором отделении) демонстрировалось и в самом деле таким непривычным, что брала оторопь. Непривычным и все же, несомненно, аристократичным: уверенным, мягким, умным. Проще сказать, демонстрировалось, что музыкальный язык романтизма вообще-то располагает куда более богатыми возможностями, чем принято считать обыкновенно, что не топорно-прямолинеен, а гибок, что обильной ясности классицизма он рад при случае воздать должное.
Конечно, дико было бы думать, что получившийся результат со всем его обаянием мог получиться только из-за механического употребления одних приемов и неупотребления других. Оркестранты Musica Viva показали и вкус, и точность (чего стоили обе духовые группы, просто сказочно работавшие весь вечер), и полный контакт с дирижером. Последний, несмотря на весь свой имидж слегка эксцентричного, но простодушного пожилого дядюшки, тоже явно поработал с оркестром и серьезно, и строго, а вовсе не для декорации. Хотя подиумом сэр Роджер Норрингтон принципиально не пользуется (предпочитая находиться среди музыкантов, а не над ними), и улыбается все время, и может посреди оркестровой фразы с той же чуть иронической улыбкой неожиданно повернуться в зал — оркестр он держит почти магнетически.
А когда на сцену вышел Александр Рудин — играть соло в виолончельном концерте Роберта Фолькмана (полузабытого композитора из круга Шумана), то дивиться пришлось еще и полной синхронизированности и движений, и мыслей, которую показывали дирижер с солистом. По отношению к концерту, впрочем, это было еще не главное диво. Сыграть его было инициативой самого Александра Рудина, признанного любителя редко звучащих антиков; все готовились скорее к любопытной безделице, однако получили без малого сенсацию. Писал композитор Фолькман иногда очень даже эффектно, но без банальностей и слабых мест не обходился. Однако изумительная игра Александра Рудина, хоть и не всегда совпадающая, быть может, по стилистике с дирижерскими интенциями, из этой музыки экстрагировала всю возможную мощь и весь возможный трепет. Так что уж никак не проигрывал этот одночастный концерт в сравнении со Второй симфонией Шумана, сыгранной трезво, искренне, небанально, даже строго. Или с танцевальной сюитой из "Идоменея" Моцарта (она открывала концерт) — тут, напротив, на первый план выходила театральность, прихотливость, почти избыточность этих вроде бы "проходных" оркестровых эпизодов.
Дружбе сэра Роджера с отечественными музыкантами всяко можно радоваться, но еще радостнее, видимо, то, что и они у него с легкостью способны учиться, а он, прямо скажем, не худший образец для подражания. Идеи его при всем их изяществе и рафинированности публика понимает и принимает, а музыканты подхватывают. (Например, неоднократно говорил о своей приязни к исполнительской манере британского дирижера Теодор Курентзис, и вот теперь можно было убедиться, что это совсем не голословность.) Так что вполне возможно, что со временем мы доживем до появления школы Норрингтона, в которой российский сегмент будет явно не самым проигрышным.