фестиваль театр
В Берлине проходит фестиваль "Театртреффен" — главный фестиваль немецкоязычного театрального мира. Он открылся нашумевшим в Германии спектаклем "Макбет" Дюссельдорфского драматического театра. Из Берлина — РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
По десяти лучшим спектаклям Германии, Австрии и немецкой части Швейцарии, которые ежегодно отбирает для показа на фестивале "Театртреффен" жюри театральных критиков, в Берлине обычно судят не только о состоянии театра, но и о взаимоотношениях режиссерских поколений. В нынешнем году героями стали те, кто еще несколько лет назад казался навсегда сброшенным с парохода современности. Лет пять назад режиссерская формула "Театртреффена" была примерно такой: обязательно Франк Касторф и Кристоф Марталер из среднего поколения и Томас Остермайер от поколения молодого. К ним в компанию добавляли кого-нибудь из тех, кому прочили скорее блестящее будущее — Штефана Пухера, Армина Петраса, Николаса Штемана... Режиссеры постарше писали манифесты на тему "нас затирают" либо тихо продолжали делать свое дело.
Сегодня картина совсем иная: спектакли Касторфа жюри "прокатило", Марталер присутствует, но виртуально — его "Защита от будущего" попала в шорт-лист, но показана будет по техническим причинам только осенью. Ни Пухером, ни Петрасом, ни Штеманом и не пахнет. Остермайер, правда, есть — с "Геддой Габлер", но его присутствие тем не менее выглядит как-то номинально, незаметно: ни привычных портретов недавнего триумфатора на каждом столбе, ни бесконечных интервью, ни всеобщего внимания. Оно в этом году направлено на двух режиссеров, которым уже за 60. Во-первых, это давно работающий в Германии болгарин Димитр Гочев, чей "Иванов" в театре "Фольксбюне" возглавляет берлинские театральные сводки. Во-вторых и в-главных, это Юрген Гош. В лонг-листе было три его спектакля — чеховские "Вишневый сад" и "Три сестры" и "Макбет" Шекспира. Два последних попали в фестивальную десятку. Причем лидерство господина Гоша подчеркнуто тем, что "Макбет" открыл фестиваль, а "Три сестры" его закроют.
Чтобы начать национальный театральный фестиваль таким спектаклем, как "Макбет" из Дюссельдорфа, даже по меркам лишенной предрассудков немецкой публики требуется смелость. Взгляд на сцену перед началом спектакля не предвещает того буйства плоти, той злой, нарушающей любые табу театральной игры, которую предлагает Юрген Гош. В серой коробке сцены помещено лишь несколько красных пластмассовых стульев и простых столов, на которых стоят бутылки с минералкой — как будто сейчас наступит какой-нибудь "вербатим" или, в крайнем случае, интеллектуальная драма на современном материале. Но вот из фойе через зрительный зал выскочили на сцену семеро разновозрастных мужчин, живенько вскочили на столы, причем одни стали всадниками, а другие — жарко дышащими не то лошадями, не то бешеными гончими собаками — и понеслось!
С одной стороны, описывать спектакль Гоша можно долго, с другой стороны — неблагодарное это занятие. Получится как-то вульгарно. Короче говоря, семеро актеров проводят большую часть спектакля в чем мать родила, причем обнажаются они так естественно и быстро, как будто именно в костюме Адама и выходили на сцену всю жизнь. Леди Макбет играет здоровый мужик в юбке и черном парике, трансвестит на каблучках, манерно курящий сигаретки, и Макбет плотоядно оглаживает крепкие ляжки своей жены. За спектакль актеры выливают и выдавливают себе на головы и тела много литров густой темно-красной субстанции, означающей, натурально, кровавое месиво. Она высыхает на них, они утираются полотенцами, присев в первый ряд, переодеваются, чтобы потом вновь вываляться в красном, а еще засыпать все мукой, смешать ее с "кровью" (призрак Банко так и ходит с ног до головы в этой смеси), помочиться у театрального задника, расшвырять столы, то есть устроить на сцене немыслимое, омерзительное свинство.
А ведьмы каковы! Трое актеров запрыгивают на столы, оттягивают свои члены и яйца назад, сжимают ноги — и вот они, бесполые, женоподобные существа, которые изо всех сил тужатся, громко пукают, писают прямо на столы — льется та самая минералка, на них же какают килограммами, и куски коричневой субстанции, похожей на шоколадную массу, долетают до зрителей. А потом еще радостно носятся по сцене, сверкая грязными задницами. Легче всего сказать, что Юргену Гошу не дают покоя лавры Пазолини и что он превратил "Макбета" в театральное "Сало, или Сто дней Содома". Еще говорят, что Гош взял реванш за обиду почти двадцатилетней давности — в конце 80-х он принял после Петера Штайна и Люка Бонди руководство театром "Шаубюне", поставил там как раз "Макбета" и был до такой степени обруган критикой за недостаток радикальности, что вскоре покинул этот театр.
"Вот вам ваша радикальность",— якобы вымещает старую обиду Гош. Однако мстительного запала не хватило бы на сильный спектакль. А этому "Макбету" в силе не откажешь. Причем шок и омерзение вовсе не кажутся целями режиссера. Гош бесстрашно идет до конца, он превращает разнузданность и бесстыдство в сильнодействующий игровой прием. Ханжество у немецкой публики не развито, а требовательный вкус к театральной форме обострен, поэтому из зала никто не уходит. Обычного выхода из зала, кстати, и нет. Он общий для актеров и публики. Не случайно, что серая коробка сцены лишена дверей и лазеек, поэтому сцена буквально физически объединена с залом.
Юрген Гош поставил спектакль о том, что предела обесчеловечиванию у человека нет и опасность всегда рядом. Надмировое, непознаваемое зло, о котором писал Шекспир, в спектакле Дюссельдорфского театра превращено в животное безобразие. В сущности, в этом "Макбете" вообще нет людей. Наверное, потому, что истинная первопричина любого земного зла — потеря человеком брезгливости.