объясняет Милена Орлова
Третьяковка зазвала на свой юбилей музей Орсэ — и Москва, пусть и на короткое время, может почувствовать себя Парижем. А какой русский (а особенно русский художник) не любит Париж! Париж в представлении многих — это вовсе не реальный город, это именно что впечатление, мираж, картина импрессиониста, которую надо разглядывать с дистанции, прищурившись,— подойдешь ближе, все развалится на беспорядочные мазки.
Это импрессионисты первыми провозгласили, что образ возникает вовсе не на холсте, а непосредственно в голове зрителя, буквально на сетчатке глаза (таковы, дескать, законы оптики),— а следовательно, пусть зритель пеняет на себя, если у него недостаточно восприимчивая сетчатка. То есть художник снимает с себя ответственность за произведенное на зрителя впечатление. Недаром в мировом поклонении французскому модернизму есть что-то от комплекса вины — каждый помнит о скандале с "отверженными" художниками, осмеянными в свое время публикой и разруганными критикой, а потом признанными величайшей художественной ценностью. Не только фигуральной — импрессионисты вот уже сколько лет самые дорогие на аукционах. Очередным их победам мы станем свидетелями на этой неделе (о нью-йоркских торгах Christie`s и Sotheby`s — на стр. 49).
У нас этот мотив не главный — повелось считать, что художник, прежде чем добиться признания, просто обязан пострадать. Напротив, в русском культе французского искусства — очень много от комплекса неполноценности, от более широкого "низкопоклонничества перед Западом". Потому что ведь импрессионизм — это не только раздельный мазок, не только пресловутая свето-воздушная среда, не только стиль, это и сама атмосфера городской жизни, целая цивилизация. Это вокзал Сен-Лазар, это многолюдные бульвары, это скачки, это променад на острове Гран-Жатт, это танцы в Мулен-де-ла-Галет, это, в конце концов, завтрак на траве.
Трудно даже вообразить себе такой сюжет в русском искусстве: завтрак в поле, на пашне — это да, этого навалом, а вот чтобы просто так с девушками да в парк на травку завтракать и любоваться солнечными пятнами — нет, русские художники не могли позволить себе такую роскошь. Вернее, она была доступна лишь избранным — как, скажем, сталинскому академику Александру Герасимову, автору картины "два вождя после дождя"; вот ему разрешалось на досуге, в минуты отдохновения от госзаказов писать что-нибудь этакое воздушное. Невероятно, но еще каких-нибудь пятьдесят лет назад за просмотр альбома импрессионистов в курилке студента запросто могли отчислить из Строгановки или Суриковки. Показ Ренуаров и Ван Гогов на Волхонке в конце 50-х стал настоящим откровением для целого поколения художников. Дружно побросав пыльные гипсы и замученных натурщиц в мастерских, они ринулись с этюдниками в поля и леса — на пленэр, по примеру французских кумиров учиться этой легкости бытия, этому смакованию деталей и мгновений, этой чувственной радости, одним словом, знаменитому "искусству жить", которое и олицетворяет собой импрессионизм.