выставка графика
В Третьяковской галерее проходит выставка "Рисунок и акварель в русской культуре первой половины XIX века", объявленная подарком от Русского музея Третьяковке по случаю ее 150-летия. Выставку осмотрел СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Подарок отнюдь не сюрприз: выставку эту Русский музей уже показывал в залах Михайловского замка в рамках своего выставочного проекта на темы русской графики "Три века русского рисунка". И действительно, в выставке не совсем проявляется обычный формат парадно-поздравительной экспозиции, когда отбираются пусть немногие, но уж вовсе сплошные хрестоматийные "нетленки". То есть не то чтобы наблюдался именно дефицит "нетленок": пожалуйста, вот римские акварели Александра Иванова, вот изумительные сценки Федотова, вот эскиз к "Последнему дню Помпеи" (не из больших, правда), вот образцовые натурщики Кипренского и портреты Орловского. Но в то же время очень велик процент графики, которую парадной вообще-то никак не назовешь: например, буквально десятки и десятки листов Алексея Егорова, которые и эскизами-то как следует не посчитаешь — так, почеркушки, первое движение мысли по поводу очередной библейской композиции. Быстро намеченные контуры, едва нащупанное соотношение объемов, перечеркивания, жирные вспомогательные линии — сплошная кухня, и кухня, прямо скажем, черновая.
Но отвлечемся от темы юбилейного подарка — понятно, что на самом деле юбилей Третьяковской галереи тут ни при чем, что Русский музей просто показывает свое собрание рисунков (которое до самых недавних пор мог показывать только изредка и помалу). Ну а заодно старается продемонстрировать, что такого характерного именно в его собрании графики первой половины XIX века. И вот тут нельзя пройти мимо того, что называется выставка не просто "Рисунок и акварель...", а еще и "...в русской культуре". Так бы наблюдать себе и наблюдать, как тончайшие штрихи карандаша и сепии у Орловского передают все оттенки человеческой кожи и капризные отливы на тканях; как пейзажисты уровня Петра Соколова и Максима Воробьева вносят в неприветливые виды отечественной природы успокоительную красивость в духе немецкого романтизма. Как этюды Федотова к картине "Игроки" (синяя бумага, резкие мазки) почти помимо воли начинаешь воспринимать наподобие совершенно отдельных графических работ — настолько неожиданны и драматичны. Как "подсыхает" все к концу 1840-х годов: композиции, колористика, манера выражения изображенных лиц.
Не знай бы мы, как называется выставка, все было бы замечательно, но мы знаем, и выходит, что все безотносительные художественные впечатления суть материи не абсолютные, а второстепенные, которые еще надо как-то соотнести с образом русской культуры золотого века. Выходит не очень, главным образом в силу пресловутой неравномерности: сначала посетитель видит с дюжину листов учебной графики, потом обращает внимание на бесчисленные шаржи, в которых Кипренский и Орловский издеваются над не очень классическим профилем Джакомо Кваренги, потом пробирается сквозь пресловутые десятки библейских эскизов Егорова. В последних залах, где хочешь уже видеть в таком случае некое подведение итогов развития графического искусства как составной части русской культуры, то и дело натыкаешься на сплошную безыдейность. Если Федор Толстой — то в виде театральных эскизов к балету "Эолова арфа" (никаких антинаполеоновских медальонов). Если Карл Брюллов — то в виде изумительно сделанных, но абсолютно непристойных акварельных багателей. При всем обаянии отдельных своих экспонатов выставка кажется странно неуверенной относительно своего масштаба и статуса. Причем преодолеть эту неуверенность не то чтобы очень сложно, достаточно было бы показать рядом с работами из Русского музея дополняющие их шедевры из ГТГ.