Смутил Анну Наринскую в повести Алексея Иванова "Общага-на-крови"
Последнюю строчку только что вышедшей повести Алексея Иванова "Общага-на-крови" (чтобы дальше не отвлекаться, скажу сразу: да, про ужас какие трагедии в студенческом общежитии) читаешь с облегчением. Приведем ее здесь, благо она короткая: "1992". То есть, написано это произведение в 1992 году, когда автору было двадцать три года, и это многое объясняет. Объясняет, к примеру, пронизывающую весь текст сексуальную озабоченность, непритворную и именно поэтому чаще всего смехотворную. Объясняет вполне юношеское стремление автора поделиться с читателем по ходу дела своими соображениями об устройстве мира. Объясняет наивность развязки, непроизвольно вызывающей в воображении читателя образ юного автора, писавшего некогда эти строки и утиравшего светлые слезы. Не объясняет это только, почему, прости господи, мы должны все это читать.
А вот почему. Алексей Иванов писатель, по теперешним временам, важный. Киноправа на его произведения выкуплены чуть ли не на корню. А его роман "Золото бунта" стал предметом всеобщего любования. Это такое большое историческое полотно, насыщенное не то что бы ненормативной, но не существующей в русском литературном языке лексикой. Текст практически состоит из фраз типа: "Поработав на потеси, он сел на ослядок бревна и пошурудил сучком в углях". Так вот, этот роман превозносили как молодые продвинутые критики, так и пожилые тетечки, занимающие ответственные посты Министерства культуры. Одну такую я слышала по радио. Голосом с выверенными модуляциями она сказала, что с "Золотом бунта" и вообще книгами Алексея Иванова возвращается в нашу литературу настоящий патриотизм.
Вот такой писатель — и критикой обласканный, и чуть ли не народный. И на волне этой оцененности издают его раннюю повесть. Это даже говорит о продвинутости нашего книгоиздательского бизнеса, научившегося наконец-то изощренно играть на читательском спросе.
Потому что до сих пор ранних беспомощных проб пера было принято стесняться. Они оказывались опубликованными в первых томах собраний сочинений писателей — не только признанных, но к тому же и мертвых. Мертвому ведь многое можно простить, даже трепетные сентенции типа "он осознал весь ужас общаги. Тот ужас, где даже истина выражается матом, где все над всем глумятся, где любовь — это бешенство, а люди кувыркаются, как горящие птицы, где зло огромно, неистребимо и непобедимо, где кровь на всех стенах".
Юноше, в принципе, это тоже можно простить. А вот взрослым как-то не хочется прощать другого — того, что они отнеслись к этой общаге с звериной серьезностью: кажется, чуть ли не вся литературная общественность предлагает нам торжественно встретить это замолчанное, можно сказать, до сих пор творение. И что самое грустное: зачем же так серьезно относится к себе сам автор? Вот, например, в недавнем интервью его трепетно спрашивают: "А не метафора ли ваша общага-на-крови России?", и он с достоинством соглашается, мол, да, конечно, метафора. Ну, метафора. Хоть даже для того самого девяносто второго слишком лобовая и безыскусная. Просто автора в момент написания куда больше волновали "розовые серповидные отсветы ее небольших грудей" и вопрос, как к этим грудям подступиться.