фестиваль балет
Премьерой балета "Ундина" в постановке хореографа Пьера Лакотта в Мариинском театре открылся VI Международный фестиваль "Мариинский". ТАТЬЯНА Ъ-КУЗНЕЦОВА считает, что французская стилизация романтического балета — как раз то, чего не хватало петербургской труппе для утверждения в качестве мирового лидера.
Фестиваль "Мариинский" — главное балетное событие петербургского сезона. Международность ему обеспечивают ведущие солисты лучших мировых трупп, приглашенные выступить в спектаклях "Дома Петипа". Однако главное содержание фестиваля — выставка достижений петербургской труппы и демонстрация ее перспектив. В эту весеннюю десятидневку обычно умещаются и программные премьеры сезона, и бенефисы кумиров публики, и явления новых звезд.
С Пьером Лакоттом, признанным мастером стилизации старинного балета, у Мариинского театра были сложные отношения. Методу знаменитого француза, придумывающего свои спектакли на основе старинных рецензий и гравюр, петербуржцы противопоставляли свой, "научный". В Мариинке восстанавливали балеты Петипа с помощью дореволюционных записей режиссера Сергеева и открыто презирали лакоттовскую "Дочь фараона", поставленную им в Большом театре почти одновременно с петербургской реконструкцией "Спящей красавицы". Однако успех московского спектакля заставил практичных петербуржцев поступиться принципами, и два года назад француза пригласили поставить "Ундину" по мотивам исчезнувшего балета Жюля Перро, автора "Жизели". Тогда премьера сорвалась, хотя балетмейстер почти доделал спектакль: приоритет был отдан современности — труппа осваивала головоломки Уильяма Форсайта. Теперь пришла очередь середины XIX века.
"Ундина" появилась в те времена, когда балет (как, впрочем, и другие виды искусств) захлестнула мода на все потустороннее. Контакты с миром духов завораживали и манили, обещая упоительное помешательство и прекрасную гибель. Тема роковой любви видения к смертному кормила балет долгие десятилетия и породила немало шедевров. Среди них была и "Ундина", которую француз Жюль Перро в 1843 году поставил в Лондоне на музыку Чезаре Пуни, а восемь лет спустя, основательно переработав, перенес в Петербург под названием "Наяда и рыбак". Историю страсти водяной девы, разлучившей сицилийского рыбака с невестой, балетмейстер Перро, сам страдавший от превратностей любви, пополнял все новыми подробностями и разными вариантами финала — от гибели всех участников любовного треугольника до всеобщего спасения.
Приступив к реконструкции этого исчезнувшего балета, балетмейстер Лакотт выбрал лондонский сюжет — трагический. Водяная дева умирает на суше прямо во время бракосочетания, отчаявшийся рыбак топится в море. Справиться с его перипетиями ему так и не удалось — во всяком случае, без программки не разобрать, что, собственно, происходит. Сюжетные линии обрываются, судьбоносные мизансцены проскакивают второпях, логика действия (пусть и волшебного) хромает на обе ноги. Так, незапланированный смех вызывает сцена сна рыбака Маттео: засыпает он на кровати в собственной комнате; кровать, трансформированная в живописный пригорок, вместе с ним переносится в подводное царство и начинает елозить из кулисы на сцену и обратно, доставляя героя к Ундине только в тот момент, когда ее нужно поддержать в дуэте. Задолго до конца балета бесследно исчезает заколдованная Ундиной невеста Маттео — хореограф явно не придумал, как ему развязаться с этой навязчивой особой. Но главная потеря — вошедший во все балетные анналы танец наяды с собственной тенью, во время которого она понимает, что стала обычной смертной. Эпизод, такой же важный для "Ундины", как сцена сумасшествия в "Жизели", хореограф попросту проигнорировал. Словом, режиссура — как в постановке мизансцен, так и в разработке драматического действия — не самая сильная сторона господина Лакотта.
Удачнее он выступил как сценограф: виды ослепительно бирюзового моря, обрамленного изумрудно-зелеными соснами, живописными домиками и вполне натуральными лодками, наивны, как настенные коврики, и отлично сочетаются с бесхитростностью балета. А роскошные многоцветные костюмы, комбинирующие бытовое платье XIX века с традиционной балетной "итальянщиной", помогают артистам Мариинки ощутить себя танцовщиками позапрошлого века.
Однако главную иллюзию "старинности" создает хореография. Пьер Лакотт все свои спектакли ставит на основе французской школы танца, в середине ХIX века доминировавшей по всему миру (в том числе и в России, беспрерывно выписывавшей самых модных парижских хореографов). Этот стиль танца — отчетливый, блистательный, фонтанирующий мелкой техникой, изобилием антраша, всевозможных поворотиков-пируэтиков, вспышками трамплинных прыжков (с коротким толчком и моментальной фиксацией позы в воздухе) и графичностью поз — в ХХ веке был основательно подзабыт и теперь выглядит неоспоримой стариной.
Мариинская труппа, традиционно исповедующая диаметрально противоположную эстетику танца, с поразительной основательностью освоила изысканные излишества французской балетной кухни. Похоже, восприимчивость петербуржцев спровоцировала фантазию господина Лакотта — ни в одном своем балете он не наворачивал таких головоломных комбинаций, не накручивал таких быстрых темпов, не придумывал таких изощренных сочетаний па. Непрерывный поток танцев — массовых, ансамблевых, сольных — способен утомить неофита, неискушенный зритель упрекнет их в однообразии. Но для гурманов это сущее лакомство: с победительным мастерством и изяществом петербуржцы дают распробовать все тонкости и оттенки иноземного блюда.
Главными триумфаторами стали исполнители центральных партий Евгения Образцова и Леонид Сарафанов. Актерскими свершениями они не поразили, корректно удержавшись в рамках амплуа. Но по части техники едва ли кто-нибудь из отечественных звезд смог бы соперничать с этими юными артистами. 21-летняя Евгения Образцова, занимающая в театральной иерархии более чем скромное положение корифейки, танцевала с такой невозмутимой легкостью и точностью, будто выросла в школе Парижской оперы. Ее крепкие воспитанные ножки справлялись с любыми темпами, с любыми каверзами иезуитских комбинаций; округлые ручки сохраняли плавность и непринужденность, личико безмятежно выражало приличествующие моменту чувства — от невинной восторженности до трогательной обреченности. 24-летний Леонид Сарафанов, известный своей виртуозностью, на сей раз превзошел самого себя. Воодушевленный его возможностями Пьер Лакотт буквально завалил танцовщика вариациями — трудно не то что станцевать, но даже пересказать те немыслимые сложности, с которыми шутя справляется этот легконогий премьер с личиком обиженного ребенка.
Петербургский "Дом Петипа", последовательно освоивший стилистику Джорджа Баланчина, Уильяма Форсайта, английского драмбалета и русского модерна, взял последний бастион на пути к универсальности, покорив французскую "Ундину". Пожалуй, таких полиглотов действительно нет нигде в мире.