Человек, похожий на Чебурашку

вне игры с Андреем Колесниковым

Итальянские власти утверждают, что потратили на обеспечение безопасности Игр $107 млн. Специальный корреспондент Ъ АНДРЕЙ Ъ-КОЛЕСНИКОВ проверил, насколько эффективно были потрачены эти немалые, прямо скажем, деньги.

Первый раз я столкнулся с итальянской службой безопасности в Турине в день открытия Олимпиады. Мне надо было пройти в олимпийскую деревню. У меня не было аккредитации. Я, подходя, уже издали видел несметные полчища карабинеров и волонтеров, которыми были забиты все подступы к ней. Я не очень понимал, что мне нужно сделать, чтобы все-таки попасть на территорию деревни. И в конце концов, помявшись, я решил спросить об этом у тех, кто ее охранял от меня.

Я подошел к девушке, стоявшей у рамки металлоискателя, и открыл было рот, но она опередила меня:

— Прего ("пожалуйста" по-итальянски.— А. К.),— сказала она мне и добавила многообещающий жест рукой.

Я был уверен, что меня уже ведут в отделение для выяснения личности. Она предложила мне сначала пройти через рамку. Я снял куртку, аккредитационную карточку в Русский дом, положил ее вместе с телефонами в пластиковую корзинку, прошел через рамку. Два юноши, встретившие меня за рамкой, цинично улыбнулись мне. Один даже издевательски сказал:

— Бон джорно, амиго!

Я надел куртку, повесил аккредитацию на шею и пошел туда, куда они мне показали. Еще один КПП, еще одна девушка. Она остановила меня. Она загородила мне проход. А я уже было стал надеяться на лучшее.

Я чуть не сшиб ее. Я понял, что это провал.

Она жестом попросила перевернуть карточку Русского дома. На той стороне, которую она видела, была моя фотография. Я перевернул. Теперь она видела только фотографию Чебурашки. Наморщив лоб и внимательно посмотрев сначала на него, потом на меня, потом снова на меня, она удовлетворенно кивнула. Морщинки на ее лице разгладились. Я пошел дальше. Я был на территории олимпийской деревни.

Сделав там все, что было нужно, я понял, что проголодался. Это было не в последнюю очередь связано с моими переживаниями на входе. Я тогда пошел в столовую. Выяснилось, что для столовой в олимпийской деревне нужна отдельная аккредитация. Вернее, с той аккредитацией, которая есть у спортсмена или члена делегации, должны быть нарисованы ложка и вилка. Глупо говорить о том, почему у меня не было нарисовано ни одного из этих приборов. Просто не на чем было.

Но я решил прибегнуть к уже более или менее испытанному способу. Я подошел к охраннику на входе и хотел было рассказать ему в меру печальную историю о том, как человеку иногда хочется кушать,— и снова не успел. Он буквально схватился за Чебурашку на карточке Русского дома и принялся жадно изучать ее. Я был поражен, что он нашел в этой карточке и ложку, и вилку и с торжествующим видом пропустил меня.

Я, кстати, потом жалел об этом. Еда оказалась отвратительной. Итальянцы, которые демонстративно живут только для того, чтобы вкусно питаться (и они умеют приготавливать еду и употреблять ее так, как не умеет больше никто и нигде), для спортсменов стряпают что-то нечеловеческое. Возможно, есть какие-то общеолимпийские требования, способные унифицировать любые кулинарные таланты. Но все-таки удивительно, что можно при желании сделать с обыкновенной пиццей. На это не способны даже молдаване на Черкизовском рынке.

Во всем этом я вижу, как ни странно, итальянскую национальную гордость. Попытка обуздать их кулинарный талант и привести его в соответствие с международными стандартами и олимпийскими идеалами так и должна была закончиться. Это логично. "Вы этого хотели? — дали понять итальянцы.— Ну так вот и получите. Нате вам. Подавитесь".

Я утешился в результате двумя йогуртами. Взял последние. Сунувшийся было за мною в холодильничек человек ничего там не обнаружил и пристально посмотрел на мои йогурты. Я с громким (и непритворным) вздохом поделился с ним одним. Человек этот мне чем-то напомнил легендарного норвежского лыжника и биатлониста Уле Эйнара Бьорндалена. Им он, кстати, и оказался. И я потом ни разу не пожалел о своем поступке. Ведь норвежец до сих пор не выиграл ни одного золота.

После того как я, по сути, против моей воли попал на территорию олимпийской деревни, я начал понимать, что происходит. Выяснилось, что по моей аккредитации я могу попасть далеко не на все соревнования. Так, почему-то кроме аккредитации мне нужен билет на олимпийский Oval, на конькобежный спорт. Его можно взять в международном пресс-центре, но, во-первых, нет времени у меня, а во-вторых, оно есть у моих коллег.

Но нельзя же, в конце концов, было не пойти на мужскую тысячеметровку, где выступал Дмитрий Дорофеев. К этому времени я уже овладел всеми необходимыми навыками. Ведь все-таки аккредитация у меня есть, и на многие соревнования почти во все места. Все они отмечены парой букв в аккредитационной карточке. Букв там навалом. Почти весь латинский алфавит собрали. То есть общее впечатление, что ты в полном порядке, есть. Остается только подойти к КПП скорым шагом, и лучше в это время более или менее напряженно говорить по телефону, чтобы было понятно, что в этот момент тебя интересуют гораздо более серьезные проблемы, чем проскочить через рамку металлоискателя, с некоторым раздражением бросить телефон в пластиковый поддон, сорвать с себя куртку, кинуть ее на ленту транспортера, швырнуть туда же аккредитацию (чтобы не успели рассмотреть) — и все-таки, проходя мимо секьюрити, мельком благодарно улыбнуться, давая понять: да, амиго, я понимаю, у вас такая работа; все мы тут уже очень устали, но все равно ведь это очень здорово — то, что здесь происходит!

Эта тактика работает абсолютно безоговорочно. Но не всегда. Я очень хотел пойти и увидеть, как Дмитрий Дорофеев в субботу пробежит тысячу метров.

Он так хотел победить. Когда мы сидели в ледовом дворце спорта во время церемонии открытия Олимпиады и ждали своей очереди войти на олимпийский стадион, он, знаменосец нашей команды, зная, что в свободное от спортивной журналистики время я пишу о президенте нашей страны, спросил, какой он, Владимир Путин.

Я признался ему, что это трудно описать словами.

— А вот вы выиграете одну из своих гонок,— сказал я и сам обрадовался пришедшей мне в голову мысли,— и узнаете, какой он.

— Как это? — удивился этот большой человек с добрыми глазами.

— А он вас, как олимпийского чемпиона, пригласит к себе в Кремль, и потом это вы мне расскажете, какой он, Владимир Путин. Вы выиграете?

— Я буду стараться,— с душой сказал Дмитрий Дорофеев.

И вот я хотел посмотреть, в самом ли деле он будет стараться. А билета-то не было. И вот я с этим своим заранее приготовленным озабоченно-раздраженным видом, с телефоном у уха подошел к рамке металлоискателя. До этого я с таким же видом прошел мимо кассы с огромной очередью. Мне не нужно было демонстрировать людям в очереди, что я очень занят и что они должны пропустить меня без очереди, в которой они стояли. Все равно билетов давно не было, их купили голландцы, выкрасившие в субботу стадион в оранжевый цвет. Просто я тренировался, чтобы не потерять форму.

Справившись с ритуалом (куртка, телефоны, рассеянная улыбка), я уже пошел дальше, совершенно уверенный, что нет силы, которая могла бы теперь остановить меня — только потому, что она осталась позади, с той стороны рамки,— как вдруг наперерез мне бросилась девушка, стоявшая возле группы раскачивающихся на ветру людей. Такие девушки уже бросались ко мне, и от этого мне было только хорошо.

— Стоп,— закричала она.— Стоп!

Я, к сожалению, уже убрал и телефон, и улыбку и не успел вернуть ни то, ни другое. И я понял, что, кажется, на этот раз все кончено.

Она начала шевелить губами, проходя весь алфавит, напечатанный на карточке. Похоже, она читала его впервые в жизни, ибо это заняло у нее не меньше пяти минут. Наконец она, усталая, но довольная, оторвала взгляд от карточки и выговорила, интонируя каждую букву:

— Ит из импосибл!

Я, тоже интонируя, стал объяснять ей, что она дура. Она, как ни странно, поняла мой мессидж. Я понял это хотя бы по тому, что она повторила.

— Визаут тикет ит из импосибл.

За полминуты она повторила эту глубокомысленную фразу три раза (позже, анализируя эту ситуацию, я понял, что никакой другой она к этим Олимпийским играм выучить просто не смогла). Я не понимал только, чего она так разошлась-то. Там, где она меня остановила, ее и быть-то уже не должно было. Тут из группы качающихся людей отделился один. Дуновением ветра его донесло до нас.

— Мать! — вскричал он ей на безупречном русском языке.— Твою мать! Ну мы уже пойдем или нет?! Два-то билета у нас есть!

Я посчитал, сколько их качалось. Два билета у них было на шестерых. Надо отдать должное этим людям. Утром они решили пойти на коньки. Может, они даже с вечера это решили. И они сделали все от них зависящее, чтобы дойти до катка. И они дошли. Но нельзя было требовать от них невозможного. У них никак не могло оказаться шесть билетов на шестерых.

— Мать,— говорил этот человек, дыша на девушку таким перегаром, что я на мгновение даже пожалел ее.

Хотя, разумеется, жалеть ее было незачем и не за что. Себя я должен был пожалеть. Ведь произошла страшная, трагическая ошибка. Я просто попал под горячую руку. К нам уже шли карабинеры.

Оставалось выяснить, является ли эта ошибка непоправимой. Я перешел на другую сторону рамки. Я сам это сделал. Я сдал уже взятый рубеж. Я сделал шаг назад, потому что рассчитывал сделать два шага вперед. Я знал золотое правило безбилетника: не пустили в одну дверь — постучись в другую. Я пошел по часовой стрелке. Увы, оказалось, что на этом стадионе только один вход. Я обошел весь ледовый овал по кругу. И наткнулся на ту же самую девушку. Она вскрикнула. Я удержался. Улыбнувшись ей той самой рассеянной улыбкой, я пошел по второму кругу. Дмитрий Дорофеев отмахал в этот день, по-моему, меньше таких кругов (даже с учетом разминки).

И я снова чуть не проскочил, как в первый раз, служебный вход для спортсменов. Но, слава богу, не проскочил. Здесь моя тактика сработала безупречно. Куртка. Телефоны. Улыбка даже не понадобилась. На меня, кажется, вообще никто не обратил внимания. Я прошел мимо них, как человек-невидимка. То есть им здесь не было до меня никакого дела. Я понял, что чужие здесь просто не ходят. Я был для этих людей своим. Мне было хорошо с ними — в те короткие мгновения, что я шел через рамку ко входу на Oval.

Открыв дверь, я сразу оказался возле раздевалки спортсменов. Мимо прошел Дмитрий Дорофеев. Он был уже без коньков. Я был поражен его видом. На лице его не было вообще ничего. Ни усталости, ни разочарования, ни радости. Ни-че-го. Он шел и просто ничего не видел перед собой. (Но все-таки нашел вход в раздевалку.) Еще через минуту я увидел тренера команды.

— Что случилось? — спросил я.

— Швед ему помешал, с которым он бежал,— махнул тот рукой.— Теперь все. Предлагают перебежать. Но мы не будем. Лучше уже не пробежим. В десятку, может, и войдет теперь.

Я вспомнил, как Дмитрий Дорофеев нес знамя нашей сборной — почти на вытянутых руках, вспомнил про разговор о Путине, вспомнил это его лицо — и засомневался, не слишком ли много значения я придаю своим проблемам с аккредитационной карточкой.

Но потом, конечно, я решил, что не много. Ведь если бы я их не решал, я бы ничего этого не увидел.